Хозяин весь сиял довольством. Лицо его было гордо и самоуверенно, голос громок, движения размашисты и быстры.
«Вот с таким Русь не пропадет», — подумал Петр Терентьич.
— А это что, пятистенок-то рубишь, для себя?
— Сына женю, — сказал крестный. — Ему. На хутор выделю. Сам тоже на хутор лажу. Вольготней. Нас артель, мужиков пяток, молодец к молодцу, непьющие… Хозяйственники. От этой сволоты, от пьяниц, надо дальше, дело будет… Тпрру, леший ты!.. Ну, как там у вас в Питере? Мозгуют? Войны не предвидится? А объясни, друг, что это за червонец за такой? Бумажный? Ха! Да пойдем в избу… Пойдем, убоинкой свежей угощу, боровка заколол…
Крепкий дом его весь обсажен деревьями, кругом чисто, усыпано желтым песком. Рдела рябина. Петр Терентьич, подпрыгнув, отломил ветку и бросил целую горсть спелых ягод в рот.
Они подымались по лестнице, только что вымытой и покрытой домотканой дорожкой.
— Неужто все это будешь ломать, крестный? На хутор-то…
— Буду. Русь ломали, не боялись, раз добро предвидится. А изба — пара пустяков.
— Трудно.
— А руки-то на что! У меня два сына. Слушай-ка, крестничек… А что ты насчет каператива скажешь? Давай-ка хлопнем сообща!.. Ух, делов, делов теперя… Вот, бабы, крестничка привел… А ну-ка живой рукой на стол. Садись, гостенек дорогой… Теперича сказывай подробно, как и что…
Медведеобразный Терентий первые три дня по приезде сына впрягся в работу.
Он с утра уходил молотить с Мишкой и Ванькой, на ночь топил ригу. Обедали и ужинали все вместе. Афросинья лежала, ей подавали пищу на сундук. Отцу, видимо, было стыдно, не разговаривал с Петром, только вздыхал и оглаживал рыжую с темным бороду. Молчали и братья.
— Отец, — сказал Петр за ужином. — Вот ты теперь трезвый. Предупреждаю: мать не бей.
Афросинья, должно быть, услыхала, всхлипнула и заохала.
— А что будет? — насупился отец.
— Будет плохо.
Отец засверкал глазами, бросил ложку, гневно сказал:
— Ежели всяка тварь учить начнет, лучше на свете не жить.
Петр смолчал. Сыновья улыбнулись. Петр сказал:
— А на вас-то, молодчики, расправа найдется у меня скорая.
— А что сделаешь нам, Петька? — спросил Михаил вызывающе.
— Мы тя вздрючим… Только полезь!.. — подхватил Ванька.
Петр опять смолчал. По лицу пробежала тень. Вилка тряслась в его руке и тыкала мимо картошки.
— Большевик, черт, — пробубнил отец. — Приехал на готовенькое-то… жрать. А туда же, грозит. Сволочь.
Чуть вздрагивая бровями, Петр сказал:
— С ваших хлебов я уйду. Не объем. А кто будет мать мою истязать, тому места за решеткой в городе много приготовлено…
Отец сипло задышал и треснул кулаком в столешницу, но, взглянув в лицо сына, сразу осел: лицо Петра было бешено холодное, и стальные глаза, в упор и не мигая глядевшие на Терентия, полыхали мстительной решимостью. Лоб и щеки отца покрылись потом. Братья разинули рты. Петр стал бледен, как мертвец. Зубы его скорготали. Он поднялся, накинул шинель и вышел.
Его била нервная дрожь. Он быстро шагал через огороды к лесу. Всходила луна, опять тявкала собачонка. Пахло самогоном и начавшей подгнивать мертвой листвой. В соседней риге светился огонь и слышался веселый смех детворы, собравшейся печь картошку. Но все это смутно проплывало в сознании Петра, он напряг всю волю в борьбе с охватившим его смятением. Чувство зверя, которое он ощутил в себе, мучило его. Он понял, что его отец враг ему, враг сильный, железный, но его надо сломить.
Петр повернул к реке.
За рекой, как и всегда по вечерам, горел в заветном окне огонь.
— Простите, Любовь Даниловна, я к вам. На минуточку.
Девушка обрадовалась и, отложив шитье, сказала:
— Ах, как это кстати. Мне ужасно что-то тоскливо сегодня. Давайте читать. Присаживайтесь.
— Лучше давайте говорить, — сказал Петр. — Мне тоже скучно.
Сидели и молча глядели друг на друга. В сущности, он пришел сказать ей, не согласится ли она быть его женой. Эта мысль пришла ему внезапно, в то время когда он пробирался сюда сквозь заглохший барский сад.
— Наступает осень, — сказала она задумчиво, — и в деревне так грустно, особенно зимой. Я ведь городская. Революция загнала меня в ваше болото. Впрочем, вы знаете.
— Мне управляющий предложил место кладовщика, — сказал он. — Думаю, что справлюсь. А я вот о чем…
И он замялся.
Она поглядела в его открытое, с небольшими усами, лицо, на крепкие жилистые кисти рук и, ничего не угадав, спросила:
— Ну, как у вас в семье?
Он безнадежно махнул рукой и уставился взглядом в темный угол.