— Я категорически заявил отцу. Не знаю, что выйдет, — сказал он, помолчав. — И понимаете ли, Любовь Даниловна, вот сидишь дома, и как-то все не то, словно среди врагов. Вот, думаешь, вскочат и убьют…
— Ну, с чего это. Что с вами? Вы расстроены?.. Погодите, я вам валерьянки дам.
— Не валерьянки мне надо. Не валерьянки!
— А что же? Вы нездоровы, у вас озноб.
— Да, озноб, — проговорил он, весь передернулся и засопел. Нужное слово не сходило с языка, а надо было сказать очень просто и ясно этой городской девушке. А вдруг откажет, топнет, выгонит…
«Какой красивый, — подумала она. — Неужели на деревенской девке женится?»
И сказала:
— Слушайте, Петр Терентьич, а вам бы жениться надо.
— А кто за меня, за мужика, пойдет? — проговорил он насмешливо и раздраженно.
Она опустила глаза. Он видел, высокая грудь ее часто дышала под накинутой на плечи шалью.
— Любовь Даниловна… — начал он.
Но дверь отворилась, лохматая голова просунулась в щель:
— Товарищ Антонова, иди, мы собралися!
— Сейчас, сейчас.
Дверь захлопнулась.
— Пойдемте, — сказала Любовь Даниловна Петру, — я нашим комсомольцам историю читаю… Тут, в доме… Их человек двадцать. Наши рабочие. Есть и из крестьян трое. Пойдемте.
— Нет, я в другой раз. Я к домам… Прощайте, Любовь Даниловна. Многое хотелось вам сказать, да все как-то… Эх, черт его знает… Плохо на душе.
Он провожал ее. Луна взобралась высоко. Кусты еще зеленой акации окаймляли площадку перед домом. В средине площадки — куртина увядших цветов, колокол на высоком столбе и мраморная статуя, голубевшая под лунным светом.
На прощанье она умышленно крепко сжала его руку. Он сразу осмелел.
— Ах, хорошая!.. — проговорил он тихо и страстно. — Ежели буду жениться, тебя не обойду, стукнусь. Прогонишь?
Она задорно засмеялась, и полные щеки ее вспыхнули.
— Вот как! Ты?.. Да разве можно говорить барышне «ты»?
— Можно, ей-богу можно!
— Товарищ Антонова! — с треском открылось окно. — Иди скорей!
Со скотного двора бежала через площадку босоногая девчонка с ведром.
— Погоди минуточку, Любовь Даниловна! — пропищала она. — Я только вот управляющему молоко снесу.
Петра опахнула тихая радость. Он, улыбаясь, шел сначала по темной, усаженной липами дороге, потом мостом, через реку. Ему хотелось смеяться и громко петь. Черт знает до чего просто. Ну, теперь-то он, конечно, будет говорить с ней напрямки. Улыбаясь и рассуждая сам с собою, он незаметно подошел к своей избе.
— А, Петрунька!.. Енерал! Дерьмо коровье, — расправляя усы и бороду, пьяно закричал Терентий. — Садись, пей! Тепленькая… Не пьешь?.. Ха!.. Рыло не дозволяет?.. Благородство?! Коммунист, черт… Робенки, пой… Пес с ним… Енерал, кисла шерсть…
Братья подшибились ладонями и орали за отцом дико, крикливо.
Петр ровным шагом, по-военному, подошел к хмельному столу, взял чайник с самогонкой и выплеснул ее в лохань.
— Стой! Что делаешь?! — загремел отец.
— Спать, — сказал тихо, но хрипло Петр. — Пожалуйста, спать… Матерь больная…
— Самогон отдай! Он твой?! — И братья полезли с кулаками на Петра. — Мы те!..
Петр освирепел, развернулся, и Мишка, торчмя головой, вылетел в сенцы. За ним с воем и Ванька.
Мать завизжала:
— Ой, Петеньку убивают!.. Ой…
— Ах, вот как ты, сынок?!
И отец с высоко поднятой скамьей кинулся на сына.
В твердой руке Петра блеснул револьвер.
— Прочь! — надсадно, звонко крикнул Петр.
Скамья грохнулась на пол, отец выбросил вперед огромные, как бревна, руки.
— Не дури, не дури… — перехваченной ужасом глоткой хрипел он. — Убивать собрался?
— Да, убивать.
— Рука не дрогнет?
— Не дрогнет.
— Ловко… Хорош сынок… Ну, да и у меня гостинец есть…
Он схватил топор, потряс им и, взмахнув, с силой всадил в дрогнувшую стену.
— Батька! Положь.
Отец рванул топор и загадочно сказал:
— Спи, сынок, да не крепко…
Он засопел, поругался в бороду и полез с топором на полати.
Вошли присмиревшие братья, пошептались у дверей, бросили на пол постельник и легли. Петр устроился на лавке, загасил огонь и под подушку сунул револьвер.
И потекли день за днем, ночь за ночью, серые, настороженные. Отец ложился спать в самом углу полатей, рядом с собой клал топор. Сын — с револьвером. И ночи они проводили бессонно. При нужде, среди густых потемок, отец осторожно слезал с полатей, в руках его был топор. Петр крякал и кашлял — «не сплю», — и рука его тянулась под подушку. Отец тоже крякал и шел на улицу. Возвращаясь, высовывал в избу голову, долго озирался, щупая, как филин, тьму. Петр крякал — «не сплю», — отец карабкался на полати.