— Пусть попробуют. Я с батькой перед уходом всерьез поговорю.
Это надвигавшееся событие в жизни Петра — женитьба — ничуть не изменило его отношений с отцом. Те же настороженные ночи, тот же топор и револьвер.
Петр приносил паек — продукты, да и урожай был недурен, отец продолжал пить, и работа не шла ему на ум.
Теперь он перенес свои гулянки к вдовой солдатке Василисе, толстобокой сильной бабище. У нее было неплохое хозяйство, которым она управляла вместе с дочкой своей, семнадцатилетней Грунькой. А на Груньку, чернобровую в мать, песенницу и работягу, «пялил глаза» Мишка, Терентьев сын. Конечно, матери это не с руки, ни Ваньку, ни Мишку близко к дому не подпускает баба, а чуть что — со щеки на щеку кормит Груньку оплеухами, — сама желает гулять с Терентьем, сама метит ему в жены угодить. И что та, окаянная сила, Афроська, не сдыхает!
Все знали на деревне, где гуляет Терентий, знал и Петр, но тайных его дум и тайных мечтаний краснощекой Василисы никто не знал.
Терентий часто приходил домой под турахом, в кураже, и вот как-то, пьяный, взлаял на жену:
— Когда ты подохнешь-то? Когда ты мою головушку-то ослобонишь?
— А тебе, отец, зачем? — поднялся из-за книги Петр.
— Пошел к черту! — топнул Терентий. — Тьфу!.. Дорого не возьму и разговаривать-то с тобой, с умником паршивым…
Он поискал топор и полез на полати спать.
Братья, как казалось Петру, остепенились, присмирели, но втайне они злились на мать и на любимчика матери — Петра. Однако Петр, когда не было отца, читал им по вечерам книги, беседовал с ними, иногда водил Ваньку на собрания комсомольцев, которых он обучал политграмоте. Братья хитрили, подчинялись Петру, надеясь в душе, что Петр идет в гору и что им в конце концов с коммунистом братом будет неплохо.
Однажды Ванька сказал отцу:
— Я в комсомольцы запишусь. Петруха наш полуграмоте обучает там.
— Что?.. Против бога?! Полуграмоте?! — цыкнул на него отец.
— Ишь ты! — закричал и Ванька. — Тебе только самогон у вдовухи жрать… А я запишусь…
Отец схватил его за шиворот и бросил носом в угол.
— Ванька, беги! — закричала, заголосила мать. — Убьет… — И побежала на улицу.
— Дьявол!.. — весь дрожа ощетинился Ванька. — Знаю, пошто мамыньку-то хочешь извести: на Василиске жениться ладишь… А я запишусь!
Терентий схватил кнут. Ванька сигнул в сенцы с плачущим злобным криком:
— А я запишусь!..
Терентий успокоился, пошел к вдове. Был вечер. Подмораживало, и снег хрустел. Ванька разыскал Михаила и сговорился с ним бить отца.
— И Василису вздуем, леший те дери, — сказал широкоплечий Михаил. — Тогда Груняху я закоровожу обязательно.
— Грунька все об Петре об нашем… На посиденках только и слов, что о Петре.
Мишка запыхтел и сказал:
— Петруха управляющего милашку короводит… Слышь, Ванька, а не позвать ли на подсобу еще кого-нибудь?
— Сладим…
— Надо обождать… Пусть нажрется поздоровше…
Мать вернулась домой/А возле освещенного окна, заглядывая в окно, там, в совхозе, взад-вперед битый час ходила высокая девушка. Янтарные бусы желтели на ее синей душегрейке, красный шарф был повязан с форсом, концы его лежали вдоль спины, и между ними грузно падала тугая темная коса.
И там — через занавеску и кусты герани — хмурый Петр. Любовь Даниловна ходит по комнате быстро, говорит. Вот она круто на ходу обернулась, сдвинула брови и развела руками, как актерка, а Петр встал из-за стола, простился и ушел.
— Петр Терентьич! — грудным певучим голосом окликнула его девушка. — Можно мне рядком? А вы поди не можете меня признать. Я — Аграфена, Василисина дочка.
— Груня?.. Вот как выросла!.. Прямо невеста. — В его словах слышалось изумление и какая-то горечь.
— Что ж это вы, Петр Терентьич, к нам на девичьи игры-то не заглянете? Ай загордились шибко?
Груня шла, покачивая на ходу круглыми плечами, и ее коса ходила по спине, как маятник. Петр что-то промямлил, глядя в ноги.
Вызвездило. И дорога через реку была вся в звездах. На том берегу белела в вековой дреме церковь. Хвостатые дымки плыли к небу из почерневших изб.
— Нехорошо, Петр Терентьич, чужих любушек отбивать. Ай, нехорошо!
И она звонко рассмеялась.
— Каких любушек?
— Ха-ха!.. Будто не знаете. Притворщики такие. А откуда идете-то? А я белье носила управляющему…
— Что ж, подсматривала?
— Очень надо. Я бегу, а вы выходите.
— Ну да! Я к Любовь Даниловне по делу заходил.
— Вот она любушка-то управляющего и есть.
— Брось! — крикнул Петр. — Что тебе надо от меня?