Но Петр ничего не знал, ничего не слышал. Все колыхалось в нем и пело. Он опять шагал по комнате и бормотал сам с собой:
— Удивительно. Удивительно. Все ясно теперь, все хорошо. Вот и не верь после этого в судьбу… Любовь Даниловна! Голубка!.. Да ведь ты сокровище для меня…
Большой, широкоплечий, он повалился перед ней на колени, схватил ее белые руки и тряс их с каким-то ожесточением.
И вдруг там, за окном, в морозе:
— Петр!.. Петр!.. Петр!.. — ближе, громче, надсадней. — Петр!!
Он вскочил и в чем был выбежал на крики.
— Отец мамку ищет… Скорей!
И вот оба с братом Ванькой мчатся по реке домой.
— Батька пьяный… Мамынькин сундук изрубил, — еле переводя дух, хрипит на бегу Ванька. — А мамынька к дяде Макару убежала. Ой, убьет!..
Перед глазами Петра черный огонь, и нет под ногами земли, обрубленный мраком полумесяц пляшет в небе, то взметаясь вверх, то падая до горизонта.
Страшный Терентий нашел жену на чердаке, у ее брата Макара, под вениками.
— А-а-а!.. — заревел он зверем.
Пьяный Макар сгреб мужика за горло, но Терентий с силой отшвырнул его. Афросинья катом скатилась с лестницы и без памяти бросилась в избу, за ней — прибежавшие Ванька и Петр.
Терентий, пошатываясь, показался в дверях и, ничего не видя, кроме мелькнувшей за перегородку Афросиньи, загромыхал мертвым шагом к ней.
— Батька!..
Терентий боднул страшной головой и, как зверь на рогатину, полез грудью на Петра. Ванька с криком вцепился в батькин шиворот:
— Вяжите его, вяжите!
Хозяйка Степанида сгребла ухват.
И все завертелось, загрохотало по избе. Терентий то падал, то вскакивал. Степанида била его по голове, по спине ухватом, дико визжа. Посыпались горшки, кувыркнулся самовар, изба тряслась. Терентий выхватил из-под лавки топор:
— Прочь!.. Башку снесу!.. Могила!..
И все волной метнулись от него.
— Брось топор!.. — хлестко крикнул Петр, нырнул рукой в карман за револьвером — пусто — и сорвал со стены ружье. — Брось топор!
— Я те башку…
Раскатился выстрел. Изба подпрыгнула, упала, без чувств упал Петр, и со смертельным хрипом грохнулся Терентий.
Через мороз и лунный свет заполошно бежала, падая и вскакивая, Любовь Даниловна.
Когда Терентия привезли в больницу, фельдшера не было — фельдшер где-то гулял на свадьбе. Терентий, не переставая, стонал, временами впадая в забытье. Заряд дроби скользнул по ребрам возле пазухи и вырвал мускул руки. Сиделка кое-как уняла кровь. К утру руку разнесло.
Афросинья всю ночь тряслась и плакала. У нее ночевала Любовь Даниловна. Они нашли под подушкой Петра револьвер и спрятали в сундук.
Ванька, в волнении, до вторых петухов ходил по избе, бледный, потрясенный. Перед утром ему страшно захотелось есть: вынул из печи еще теплый горшок каши и съел. Потом ушел в больницу. Михаил в эту ночь тоже гулял в соседнем селе. Вернулся пьяный, с разбитой мордой и поломанной гармошкой.
Узнав о несчастье, он удивленно произнес:
— Ну, неужто?!
Потом как-то беспредметно и вяло выругался в пустоту и лег спать.
Арестованный Петр провел за решеткой в клоповнике бессонную ночь. Ему казалось, что ум его мутится, все события спутались, перемешались. Только что прогрохотавший выстрел мерещился ему взрывом бомбы в тот роковой, на фронте, день. И лишь постепенно, в глухой ночи, все стало на свои места, голова дала отчет во всех делах, и душу его охватили непереносимые мучения.
Управляющий совхозом рано поутру выехал в город хлопотать о судьбе своего служащего, Петра Терентьича.
С утра дул ветер. С утра вся деревня только и говорила о случившемся. Сыновья подняли головы, отцы присмирели, и матери молчаливо радовались, почуяв новую нерушимую защиту.
Терентия никто из женщин не жалел:
— Так ему, разбойнику, и надо!
Старуха, бабка Анна, говорила, как пророчица:
— Суд божий… Суд праведный… Спаси Христос…
Пьяницы ругались:
— На отца руку мог поднять… Да в каторгу его, злодея… К стенке!
Но в душе чувствовали, что их кулакам пришел конец.
Ветер креп, ветер взвихривал кучи седого снега. Небо было сердитое, вызывающее, и черные стены изб под взмахами вьюги — как в дыму. Бежавшая против ветра собачонка воротила морду в сторону, щурилась, у Терентьевой избы она присела, тявкнула и побежала дальше. Ставни каталажки скрежетали противным скрипом. Петра пробирала дрожь, и, когда одноглазый сторож Кила затопил печь, железные решетки покрылись холодным потом. В каталажке было мрачно, одиноко, как в душе Петра.