Ни сыновьями, ни хозяйством, видимо, Терентий не интересовался; было похоже на то, что он не прочь и умереть.
Однако недели через две он ожег хныкавшую Афросинью взглядом и впервые сказал:
— Пусть придет Петька.
Афросинья сразу залилась радостными слезами и чуть не рысью побежала домой, а оттуда в совхоз, где опять служил Петр.
— Сынушка, иди, свет, скорей. Отец видеть пожелал. Господи, хоть бы проклятье-то он снял с тебя…
Петр бросил все дела, накинул шинель и быстро зашагал в больницу. Что говорить с отцом, как вести себя и что выйдет из этого свиданья, Петр не знал и не мог сосредоточить мысли на нужном, главном. В голове и врасплох застигнутом сердце — неразбериха, туман. В большом смущении он вошел в палату:
— Здравствуй, отец…
Терентий опять насупил брови, опять зашарил возле бока, как бы ища топор, потом заскрипел зубами и, подняв руку, густо сказал:
— У меня осталась правая рука. И вот говорю тебе: и тебя убью, и матку твою убью… Убирайся к…
— Больше ничего?
— Уходи, сволочь!
Обратно Петр плелся нога за ногу, и дорога показалась ему в сто верст.
Терентию нужно было лежать еще с месяц. Петр долго ломал голову, как быть. Видимо, урок прошел для отца даром, и разруха в семье не изжита.
Но вот помаленьку — одно к одному — все пришло в порядок.
Началось с того, что в сердце вдовухи Василисы, а затем и в ее дом вселился вдовый церковный сторож Захар Кузьмич. Он крепок на вид, — борода с проседью, — в свободное время лудит самовары, чинит сковороды, шьет сапоги, вообще прирабатывает. Он большой знаток библии и священного писания, очень благочестив и при всем том — пьяница, отчего правый глаз его полузакрыт, а нос сизый.
Груня, конечно, ругалась с матерью, мать кормила ее оплеухами и пинками, Захар Кузьмич — поучениями от писания. Груня плакала: и дома горе, и Петр Терентьич оттолкнул ее. Любовь Даниловна напрямки сказала, что у них с Петром решено вступить в гражданский брак, а ей, Груне, вся стать выйти замуж за Михаила — парень хоть куда, хозяйственный, красивый, крепкий.
Подумала Груня и сказала как-то Михаилу, махнув рукой:
— Ну, коли на то пошло — бери.
Ходили к Терентию благословляться.
— Что же ты, Мишка, отца подождать не мог? Али нынче не в почете калеки-то? — щуря большие глаза, сказал отец.
К тому времени Захар Кузьмич очень хорошо напрактиковался самогонку гнать — и Груняшина свадьба была в большом хмелю. Даже Терентию отнесли, но фельдшер конфисковал:
— Рецидиву хотите получить в болезни?! — глотая слюни, заорал он.
Груня стала хозяйкой в доме Терентия, Афросинья не нахвалится, и Михаил в шутку щиплет себя за нос:
— Сон ли, нет ли?.. Груняха, а?..
А за неделю до выхода Терентия из больницы Петр, по хлопотам управляющего, получил новое назначение — заведовать совхозом «Смычка», за двенадцать верст от родного села. Конечно, перебрались туда все трое: он с матерью и Любовь Даниловна. Их отвез на паре сытых коней с бубенцами крестный Петра. Он тоже успел оженить своего сына и с весны перебирается на хутор.
Он сыт, румян, большебород. Потряхивая вожжами и почмокивая, он приглядывается к крестнику и говорит:
— А ты чего-то, Петрунька, скис и телом повытек? Это, парень, ни к чему. Ты про то не думай. Твой заряд на всю волость прогремел. Которые из мужиков попризадумались. И выходит, твой грех — как перед богом свечка. Во!
Терентий совершенно выздоровел. Он давно отвалился от сердца Афросиньи, как болячка; Афросинья больше не навещает его, и в лечебницу за отцом отправился Михаил. Когда он заткнул отцу пустой рукав за опояску и сказал: — Ну, тятя, пойдем домой… — Терентий засопел, вздохнул, рот и все лицо его вдруг скривились, но тотчас же выпрямились и застыли вновь.
Дома ничто его не интересовало, он лег на сундук и молча пролежал три дня. На четвертый — пошел к Василисе. Захар Кузьмич хотел чествовать гостя самогонкой, но Терентий мрачно сказал:
— Нет… Будет… Попито.
— Что ж ты станешь делать, сердешный, об одной-то руке? — сочувственно покачав головой и почмокав, спросила его Василиса.
Терентий лениво поднял свой взгляд и заметил в красивых глазах Василисы тоску и какие-то поблекшие огоньки счастливых прошлых дней.
— Не знаю… Не знаю… — растерянно сказал он и, скосив глаза на пустой рукав, вздохнул: — Урод кому нужен… А было времечко, целовали в темечко.
В его глухом унылом голосе звучало отчаяние. И весь вид крепкого мужика был уныл и скорбен.
У бабы защемило сердце, она отвернулась к стене и часто замигала. Захар Кузьмич, согнувшись возле печки, постукивал молотком по чайнику, и его бородатые щеки подергивались от торжествующей улыбки.