Василисе не о чем было говорить, Терентию же ни о чем говорить не хотелось. Сидели молча, только ревниво молоток стучал.
Гость шумно вздохнул, поднялся, сказал: — Прощайте, — и, медленно переступая — будто гири за собой вез, — пошел к двери. Но дверь как крышка гроба: за дверью мрак, погост. В глазах у Терентия зарябило, из пустого рукава вдруг высунулась рука с хмельным стакашком и исчезла. Он вздрогнул, обернулся, последний раз окинул избу долгим взглядом и трогательно, последний раз, проговорил:
— Ну, прощай, Василисушка. Прости, ради Христа.
— Проща-ай! — всхлипнула Василиса.
И дверь захлопнулась за ним, как гроб.
А Захар Кузьмич сердито бросил чайник и рванул из-за ушей очки.
Михайло с женой и Ванька понимали, что у отца не ладно на душе. Были с ним обходительны, ласковы.
— Тятенька, ешь, чего ж ты… Грунь, положи отцу еще.
Но Терентий отодвигал от себя миску и, уставившись в морозное окно, долго смотрел в немую даль.
По ночам он видел странные путаные сны, и чей-то голос звал его: «Пойдем». Проснется — тихо, лишь похрапывает молодежь, да вьюга чешет крышу.
Однажды пришла Афросинья. Терентий как в рот воды: молча лежал на сундуке или задумчиво, с опущенной головой, шагал от стены к стене.
— Ты не представляйся, Терентий!.. Глухой, что ли, ты… Али онемел, — приставала Афросинья. — Говорят, скоро судить вас будут с Петром. Неужели не простишь? Ты старик, а ему жить надо. Побойся бога-то.
Терентий вдруг осатанел. Он со всей силы задубасил кулаком в простенок между окнами, злобно рыча и ворочая глазами.
— Не прощу!.. Убивец! Анафема!.. Будь он проклят.
Приходил и комсомолец Галкин.
— Вот, дядя Терентий, вам повестка… Я в волости был. Через неделю будет суд. Мой совет — помириться с Петром Терентьичем. Ежели помиритесь, дело будет ликвидировано. Я говорил кое с кем.
— Иди, откуда пришел, — мотнул головой Терентий. — Всяк сопляк учить лезет. Тьфу!
Суд был в волости. Со всех деревень, побросав дела, спешил народ.
— Приехавшие из города председатель и члены суда обратились к священнику:
— Батюшка, может быть, вы уступите церковь? Видите, сколько желающих послушать собралось. Разбор дела, надо ожидать, будет поучителен.
Седовласый поп снял очки, опять надел, растерянно улыбнулся и сказал:
— Приемлемо. Благодарствую за вежливость. Религии это не противоречит; ежели сидеть будете без шапок, чинно-благородно. И, разумеется, не курить… Уж очень буду настаивать на этом…
Из совхоза шумливой кучей пришли комсомольцы. Кудлатый парень нес плакат: «Долой пьянство и тиранов отцов». Приехали фельдшер, торговец из села Фомина, два мельника, заведующий совхозом, дьякон, доктор и начальник станции.
Баба Степанида, натягивая рыжий полушубок, кричала на Макара, своего хозяина:
— Иди, пьяница!.. Чего на полати-то забился… Иди послушай.
Комсомольцы дружно перетаскивали в церковь из школы скамьи, стулья, парты.
Был воскресный день, церковь небольшая, за обедней надышали «православные», да и печи натоплены жарко. Староста посоветовался с попом и полез зажигать паникадило. Стол для суда у северной стены, народ — у южной, к алтарю плечом. Однако старики шипели:
— Оно будто… И неудобственно… в храме-то…
Макар был выпивши. Он икал, припав виском к холодному камню арки.
— Суд идет!
И все встали.
Батюшка размотал с шеи гарусный шарф, оправил наперсный крест и, шаркая валенками, проследовал в алтарь за мягким креслом. Народ сидел тихо, по-хорошему. Председатель же комсомольцев Галкин тревожно ходил мимо казенки возле паперти, то щурил, то таращил умные серые глаза, ерошил волосы, что-то шептал и вдохновенно взмахивал рукой.
— Речь зубрит, — пропищал пастушонок кудряшу.
Галкин лишь время от времени бросал взгляд в сторону суда и краем уха прислушивался к отчетливо звучащему голосу председателя. У председателя высокий лоб, светлая остренькая бородка, пенсне, длинные волосы. Справа от него — два приезжих члена, простые рабочие с фабрики, лица их вдумчивы, сосредоточенны; слева — два местных: лысый крестьянин Ерофеев и рыжеусый кузнец из совхоза. Сбоку секретарь.
Пострадавший Терентий не явился по болезни. Решили его не тревожить.
Начался допрос свидетелей. Первой допрашивали мать Петра, Афросинью. Галкин присел на кончик скамьи, стал слушать. Но слушать было нечего: Афросинья хлюпала в слезах, сморкалась, бессвязно выкрикивала наболевшие слова и фразы.