Председатель мягким и внятным голосом сказал:
— Успокойтесь, гражданка, говорите… Расскажите всю свою жизнь.
— Ох, батюшка-кормилец, судья хороший!.. Какая ж наша жисть… Вот оглохла, вот головушка трясется… Жисти не было.
Галкин стал шарить взглядом. Петр Терентьич сидел согнувшись, руки засунул в рукава, низко опустил голову.
Любовь Даниловна бодрилась. Она кивнула Галкину и попробовала робко улыбнуться. Румяная Груня крепко уселась возле серого, неуклюжего Михайлы-мужа, успевшего отпустить кое-какую бороденку. Черная коса ее по-девичьи отброшена назад — пусть посудачат люди, — и желтые бусы медлительно колышутся на груди. Она не спускает глаз с Петра, и глаза ее тоскуют. А впереди — сельская знать и седовласый поп: он сокрушенно, как мытарь, воззрился на алтарь, крадучись, стукнул по тавлинке пальцем и под шумок запустил в нос аппетитную понюшку табаку.
— Верно-верно-верно! Правильно, — скороговоркой, с места подтверждает он показания свидетелей.
Вот вышел свидетель — крестный Петра Терентьича: он не торопясь, с достоинством поклонился председателю и судьям. Председатель протер пенсне и как-то по-особому ласково осмотрел его фигуру. От старика веяло силой мужицких полей и запахом ржаного хлеба. Он весь круто замешан и крепко пропечен — как сбит. Седеющая борода его в крупных кольцах, лоб высок, морщинист, нос широк, над ясными умными глазами темные козырьки бровей, как крылья.
— Какая, братцы, бабья жизнь, к свиньям, — заговорил он густым, словно ржаное сусло, голосом. — Самая собачья жизнь.
— Верно-верно-верно! — поддакнул поп и визгливо чихнул, клюнув в колени носом.
По толпе прокатился дружный бабий вздох, и сотни глаз уставились в широкую спину старика крестьянина.
— В девках с зари до зари работушка, — гудел старик, — выйдет замуж за пьянчугу — смертный бой. А ребят носить — шутка? Сегодня родила, а завтра иди коров обихаживать. От этого самого баба в сорок лет — труха. У мужика харя красная, а бабью личность в кулачок свело. Это надо понимать. Старух мы вырабатываем по глупости своей, вот кого. Взять Афросинью, и взять Терентия. Нешто это факт? Вот и неприятности. А тут винцо. А в башке-то нет ни хрена, а сердце-то кошачье, с перцем. Обожрется винищем, страху над собой никакого нет, кругом погано, — кого бить? Бабу. «Держи рыло огурцом, а то ударю!» Хрясь по уху, хрясь по другому, да за косы, да об пол, и пошло…
— Верно-верно-верно…
Бабы завздыхали пуще, людской пласт шевельнулся, скамейки скрипнули. Председатель резко постучал в стол, народ смолк, словно умер, и паникадило прищурило огни.
— Вы спрашиваете личность Петра Терентьича, что, мол, за человек такой? Человек он, можно сказать, новой жизни. Дай бог нам побольше таких людей, тогда и мы человеками себя восчувствуем. Кто с умом ежели, тот видит — пришли новые права, а новых людей мало вовся. Другой и молодой, да старый. А крестник не таков. И напрасно вы, братцы, посадили его на подсудимую скамью. Сначала Терентия надо на скамью, да и других мужиков разбойных, пьяниц, с волости десятка два. Вздрючить их, сукиных детей, прости ты меня, господи, чтоб помнили до морковкина заговенья, чтоб не измывались над бабами, как над собаками.
Народ опять шевельнулся. Кто-то, крепясь, всхлипнул, чья-то рука перекрестилась. А в задних рядах закричала баба Степанида:
— Вот что, ребята! Вы моего мужика, Макарку, поганого, взбутетеньте по суду всем миром, намните ему, живодеру, бока. Вот он сидит. Чего в уголке-то притулился, кобель борзой?!
— Гражданка, вы нарушаете…
— А ежели не дадите ему окорот, — пуще завизжала баба Степанида, — вот те Христос, топором зарублю!.. При всех объявляю. Тьфу, чтоб те холера задавила, — плюнула она Макару в бороду.
— Верно-верно-верно…
Перед ней вырос милицейский… А крестный Петра говорил, как молотом бухал:
— В одном, братцы, виню крестника, что промазал по зверю. В брюхо бы его надо стрелять, подлеца, мучителя.
Народ глухо охнул, мужики стиснули зубы и отхаркнулись. Петр быстро поднял голову, взглянул на крестного и поник опять.
Галкин не расслышал, что сказал председатель: председатель, кажется, пригласил старика сесть на место. Старик пошел, тяжко сопя и дергая кудлатой головой. На ходу, высоко вскинув руку, он на всю церковь резко прогудел:
— Мое слово верное. Не бей жену! Жена благословляется богом не на бой, а на любовь. Погибнете, пьяницы, без любви. Собачьей ярью не прожить. Весь мир без любви погибнет! Знай!