— Что такое? — спрашиваю я.
— Сам не знаю. Погляжу, — отвечает Бакланов.
И вскоре, едва выбрались на прогалинку, Бакланов радостно кричит с коня:
— Батюшки-светы! Да ведь мы с Буркой в третьем годе пятеро суток на этом самом месте прожили. Вот и шалаш, и головни, и щепки.
Мы вновь сворачиваем на тропу и вскоре спускаемся к потокам шумной каменистой речки.
Блистал солнечный знойный день, в глухой тайге стояла духота, но здесь, в речной долине, была прохлада: резвясь, сквозные шалили ветерки. И назойливых комаров как не бывало.
— Стой, Леонтий Моисеич! — крикнул я и соскочил со своей лошаденки.
Среди окатных камней горел под солнцем ослепительно белый камень — кварц с золотыми блестками.
— Не золото ли? — сказал я и стал вкрапленные в кварц блестки выковыривать ножом.
Бакланов, не слезая с Бурки, глядел на мою работу сверху вниз. И я услышал укорчивый его голос:
— Брось. Не за тем, дружок, в тайгу идем. Зверя промышлять идем. Пусть за золотом другие люди ходят.
Эти слова его показались мне вескими, мудрыми, и, подчиняясь ему, я подумал: «Видимо, у Бакланова все предусмотрено, каждый шаг рассчитан, и жизнь свою он разыгрывает как по нотам, не сворачивая в сторону от раз намеченного пути».
Но в дальнейшей дороге, когда я высказал Бакланову свои мысли, он сразу же меня разбил:
— Какие такие планты могут в лесной жизни быть у человека? Как вступить, да как шагнуть, да где ночевать будешь. Нет, дружок. Вот мы мекаем с тобой рассесться да чайку всласть попить, а взовьется ураган да хлобыстнет на нас дерево стоячее, тут и гроб нам. Нет, дружок, тайга все планты человечьи может перепутать, с толку сбить. Идешь в тайгу — помалкивай в тряпочку; только звериный нюх имей да сам зверем притворись, забудь, что ты есть человек, а зверь и зверь, только по-лесному умный, в сто разов умнее человека.
И, повернувшись ко мне, по-крепкому добавил:
— Только таежную правду надо помнить, она превыше всех небес.
Он видел во мне человека хотя и хорошего, но городского, для таежной жизни никудышного, несмекалистого, темного и, пожалуй, глуповатого. Над таким чудаком не грех и подшутить и даже слегка поиздеваться: ничего-то он не знает, ничего не подмечает, ни во что не верит, ни в таежные приметы, ни в леших, может заблудиться в трех соснах, может ни за нюх табаку погибнуть. Да разве это человек?!
Однако ироническое отношение ко мне сквозило лишь в его зелено-голубых глазах да в едва уловимых нотках голоса. Когда я нес какую-нибудь, по его понятиям, очередную околесицу, он только крякал или тихо посмеивался в бороду и презрительно крутил носом.
Впрочем, искоса взглянув на меня и улыбнувшись, однажды он сказал:
— Это очень хорошо, что у тебя шляпа белая и новая: пусть медведи да олени подивуются на настоящего питерского франта.
Я не мог в данной фразе подметить желание обидеть меня, поиздеваться, нет. Это была просто приятельская шутка.
Иногда он любил поразить мое воображение своей дьявольской таежной наблюдательностью. Например, едем высокой, выше коня, травой. Он всматривается в траву, говорит:
— Гляди, недавно медведь прошел. Нет, — вглядываясь пристальней, поправляет он себя. — Нет, не медведь, а кони шли некованые и люди.
— Почему?
— А разве не видишь? Как раз вровень с лошадиной мордой трава кой-где общипана, лошади на ходу срывали. — Он осмотрелся по сторонам и, указывая вправо, сказал: — Значит, вот на том пригорке они делали привал: больше негде — кругом болото. Вот и мы там каши сварим.
Действительно: пригорок, полянка, потухший костер.
— Человек пятнадцать было в артели, — говорит Бакланов.
— Почему?
— А разве не видишь? — И он, играя глазами, вопросительно смотрит на меня, как на простофилю.
Я со всех сил стараюсь разгадать секрет, насколько возможно проницательно ощупываю смущенным взором головни, пепел, землю, небо, облака и никак не могу постигнуть тайны следопыта.
Бакланов, попыхивая носогрейкой, берет меня за рукав и начинает поучать, как тупого школьника:
— Гляди… Четыре дырки вокруг костра, значит четыре палки — тагана — были воткнуты в эти дырки, на каждом тагане по чайнику висело, каждый чайник на троих, на четверых, вот тебе четыре раза по четыре — сколько?
Я быстро сделал удовлетворившую его арифметическую выкладку и, краснея, спросил:
— Когда же они были? Сегодня, наверно?
— Ха-ха… Вот так угадал! — Бакланов разгреб сапогом пепел, пощупал землю. — Три дня назад, вот когда.
— Тоже скажешь, — засмеялся и я. — Подумаешь, какая точность. Может — пять дней, может — четыре… Может — месяц.