— Тогда я из своих. А то неловко. — И Григорий Иваныч вышел.
На другой день купец все-таки велел Григорию Иванычу отвезти Никите двадцать пять рублей и лошадь.
— Понимаешь, сон я видел… Будто Никита душил меня: «Подай, Кощей бессмертный, деньги». Вот сволочь какая… Отвези, черт с ним.
На той же неделе, утром, Григорий Иваныч радостно въехал в Никитин двор.
Сухопарый Никита выслушал, распрямил сутулую спину и побледнел, как полотно. Деньги и лошадь, однако, принял. В избу Григория Иваныча не пригласил, только сказал на прощанье жестким, ледяным голосом:
— Девять тысяч… Ну, ну… А что же ты, пес пархатый, говорил, что по лесной части?.. Эх ты, жулик, жулик. Жаль, что я тебе топором башку тогда не ссек.
На Никиту навалилась смертная тоска. Золото скрежетало в его душе, дразнило, отняло покой. Никита запил горькую. Он никому не обмолвился про свою обиду, пил ожесточенно, одиноко. Вся деревня диву далась — мужик был трезвый. Жена и к попу, и к колдуну — напрасно. После молебна с водосвятием Никита пуще запил. В припадке бешеного буйства он выстегнул глаза подаренному коню и разворотил ему ножом верхнюю губу, конь едва кровью не истек.
Под воскресенье крепко Никита уснул. Матрена обрадовалась:
— А ведь, гляди, помог колдун-то…
А утром нашли Никиту в риге. Над самым тем местом, где когда-то стояла купеческая проклятая кошевка, висел на вожжах его жалкий труп.
Афанасий Ермолаич Раскатилов, узнав об этом, перекрестился и, позевывая, назидательно сказал:
— Дурак, царство ему небесное… Правильно в церкви-то поется: «Виждь имений рачителю, сих ради удавление употребивша…» Эх, жизнь, жизнь: пообедай, да и спать ложись. — Он опять зевнул, закрестил рот, пошел в опочивальню.
И в ночь купца не стало. Должно быть, ожесточившийся Никита сорвался с вожжей и придушил его. Купец валялся в спальне на полу. В левой горсти крепко зажаты червонцы, в правой — костяные старенькие счеты, на столе кучки золота. Остановившиеся глаза на темном лице выражали страх и удивление.
Отец Михаил, священник, покивал головой и, горестно вздохнув, сказал:
— Виждь имений рачителю.
«САДКО» — ГОСТЬ СОВЕТСКИЙ
В конце августа 1933 года мы выехали по Мурманской железной дороге в Кандалакшу присутствовать при подъеме со дна моря ледокола «Садко», затонувшего летом 1916 года. На вокзал вышел проводить нас и познакомиться с нами Фотий Иванович Крылов, начальник Эпрона, силами которого производятся по всему Союзу подъемные работы затонувших судов. Фотий Иванович накрепко наказал своему подчиненному, а нашему главному бригадиру, Николаю Евгеньевичу Фельтену, заботиться о том, чтоб писательская бригада ни в чем не нуждалась, и обещал приехать через несколько дней на работы. Наши жены полушутя, полусерьезно стали просить начальника отправить и их в экспедицию вместе с нами. Но Фотий Иванович, зная, как всякий лишний человек обременяет работу, и имея от природы шутливый характер, начал запугивать их всякими страхами: холодно, неуютно, киты плавают, водолазы — народ весьма лютый и в крепких словах неразборчивый и так далее. Женщины, мило кокетничая, продолжали настаивать. Фотий Иванович, чтоб отвязаться, сказал: «Подумаю», — и предупредил, что, если бабье попадет на подъем, он заставит их мыть палубу, нести вахту, готовить матросам кашу и вообще, знаете ли… Тогда женщины отстали; а мы благополучно двинулись в путь-дорогу.
Наше купе забито вещами. Фельтен суетливо готовит чай. Он плотный, подвижной, похож на моряка в отставке, веселый и крикливый, весь в своего десятилетнего сына Леву, который тоже идет с нами помогать вытаскивать со дна моря ледокол «Садко». Вообще оба Фельтена весьма оживляют компанию веселостью, криком, шумовыми эффектами. К чаю Фельтен достает сгущенное, в жестянках, молоко.
— Да, всякие чудеса бывают на свете, — кричит он. — Например, послушайте! Иду я по Васильевскому острову. В окне погребка вот эти самые банки сгущенного молока стоят. «Голубчик, продайте мне десяточек банок! Во всем городе нет». — «В одни руки могу только одну банку». — «Но у меня две руки!» — «Все равно, больше одной банки нельзя». — «Голубчик, побойтесь бога, ведь я везу с собой несколько человек на дальний север…» — «Бога я, конечно, бояться не обязан на службе, дома — другое дело, а помимо всего этого…» — «Эх, голубчик! Ведь мы едем за полярный круг, „Садко“ подымать». И представьте, только я этак сказал, продавец открыл рот, отступил шаг назад, и борода его задергалась: «Как?! Вы едете на „Садко“?» — «Ну да, на „Садко“, ледокол такой, семнадцать лет на дне моря почивает. А вы разве слыхали?» — «Ха, слыхал… Не то что слыхал, а собственноручно тонул на нем. Даже мой пиджак и штаны с трубкой в каюте остались…» — «Голубчик, отец родной, отпустите десяточек банок или хоть штук пять! А я вот при свидетелях заявляю, штаны ваши доставлю вам с „Садко“». И было отпущено мне моментально не пять, а пятнадцать банок молока.