— Ране-то, бывало, по весенней путине столько рыбы натягаешь из моря, всю весну, все летечко только и делаем, что гуляем. И бабы каждый день выпивши. Ходят по улице, песни орут, платочками помахивают да в гости к соседям ездят. И так до осенней путины. А осенью опять с рыбой. Рыбу продашь, всего накупишь, всякого добра, опять тем же побытом всю осень, всю зиму до весны гуляешь. Ну, правда, зимой, конечное дело, рыбу ловим же…
Ежели при разговоре присутствуют молодые рыбаки, они тотчас же начинают сбивать стариков.
— А школы со всеобщим обученьем раньше были? А театры да кино были? Что вы видели в жизни, что понимали? Да не больше, чем медведь в лесу. Да вы дальше побережья-то своего и не бывали нигде. А вот мы, например… Вот захотим — в Ленинград поедем, захотим — на агронома либо на ученого рыбовода учиться станем. Эх, вы!
Иду к рыбачьим пристаням. Там молодежь — парни и девицы, промокшие, озябшие, но румяные от работы, выбирали из судна огромные сети, развешивали их на высокие вешала, ловкие девичьи руки тут же чинили в артельной сети прорехи. А в боте сидел похожий на колдуна бородатый хмурый дед с хохлатыми бровями. На мой поклон и на вопросы отвечал скупо, холодно. Я подарил ему пачку папирос. Он вздохнул, поправил на голове высокую шапку, стал разговорчивей. На дне бота небольшая куча свежей сельди.
— Сколько, дедушка, селедки-то? Пуда три будет?
Он посмотрел на мои брюки, на мою шляпу, ухмыльнулся в седую бороду:
— Ха! Угадал, брат, ловко… Не три, а сто пудов тут рыбы-то. Да разве это улов? Это безделица, пустяки.
В море, недалеко от берега, ныряя и всплывая на поверхность, резвились три морских белокожих зверя..
— Видишь, — указал на них дед, пошевеливая густыми бровями. — Белуха называется. Зверь морской. Ребят своих молоком кормит. Груди у нее. Перевернется вверх брюхом, ластами прижмет свое отродье к груди и кормит, как баба. В ней весу десять пудов живет. Поморы очень даже довольны ею, она за сельдью охотится, в залив к нам загоняет ее, к нашим берегам. Как появится стая белухи, знай не зевай, отваливай в промысловую путину. И ежели фарт тебе, улов будет добрый: по триста, по пятьсот, а то и по тысяче пудов в сутки на ватагу в восемь человек. Иным годом, правда, не шибко часто, рыбы столько надобываешь, аж надоест перевозить ее на берег. Кажинный божий день пятьсот да тыщу. Да так месяца два-три тянется. Во как бывало ране-то, — прищелкивает языком старик и, пошевеливая волосатым ртом, неумело закуривает папиросу, — А вот теперь стали стрелять белуху из-за жира да из-за кожи, на голенища кожа-то идет. Артель такая есть. Белуху отпугнули, она боится заплывать сюда, и мы теперь не знаем, есть сельдь или нет. Глазом удозорить ее трудно, и по нашему мнению, по глупому стариковскому смыслу, охота на белуху — рыбоводству вред. А раньше мы ее вот как жалели: ежели кто застрелит, от рыбаков не отделается — живому не быть тому, утопим…
К нам подошел пожилой, с морщинистым, но веселым лицом рыбак.
— Белуха, это раз, — сказал он. — А вторая причина — видали, какой поселок-то громадный возле будущего завода строится? Народу много там живет. И такую моду завели: из уборных все выбрасывать в море. Где ж тут смысел, будьте так любезны? Это прямо загиб понятий, уклон паршивенький, вредительство… Дозвольте папиросочку… Ах, до чего по махорке мы изголодались… Премного благодарю вас! А дозвольте вашу специальность? А-а-а, так-так… Партейные, нет? Вторично мерсите.
Я дал ему пяток папирос, он одну закурил, четыре спрятал под кепку и весело затараторил, поплевывая в воду:
— Будем надеяться, будем надеяться. Всё-тка, как-никак, артель наша богатеет помаленьку: и бот свой с нефтяной машиной, и хорошие сети. Все-тка богатеем. Раньше на кого работали? На купчишек. А теперь на себя…
— Врешь! — пробубнил старик и вытаращил строгие глаза на собеседника. — Врешь, мелево! Вот ране-то действительно на себя работали, а теперь на камунью, на товарищев. Понял?
— Ай да дед! Ай да Митрофан Лукич! Вот ужо тебя гражданин сочинитель-то пропечатает в газетине, будешь знать тогда.
— А что, не правда, что ли?
— С какой стороны смотреть, — возразил веселый рыбак и улыбчиво подморгнул мне глазом. — Ежели с глупой стороны, может, и твоя правда окажется, а ежели со стороны общественной, то твоя правда-то не правдой, а кривдой будет. А правда общественная с пользой для блага пролетарьев-рыбаков остается всё-тка за нами. Хошь сердись, хошь нет, Лукич…
— Умник… Поди проспись.
— Ты, что ли, угощал меня?
Похожий на колдуна старик, чтоб перевести неприятный ему разговор на другую тему, заводит речь о рыбной ловле в Ледовитом океане. Старик со всей ватагой много раз бывал в опасности: и на оторвавшихся льдинах гоняло его по океану, и не однажды тонул. Как-то выбросило их бот на камень, вдруг начался прилив и шторм.