За обедом ведется живая беседа о том, как был поднят «Садко». После аварии с понтонами были поставлены новые стропы (тросы) из более мягкой стали и несколько толще старых. 14 октября, в половине четвертого, кормовым понтонам дано было полное дутье. Вдруг резко забила рында (звон в колокол), на поверхности воды дрогнули боковые вехи «Садко», а кормовая легла плашмя, вода пошла винтами, забурлила, пожелтела, запенилась белым валом, с глубин тяжело поднялась корма чудовища, облепленная ракушками, медузами, илом, водорослями. Присутствующих охватила лихорадочная оторопь и радость: сбросив с себя бурлящие каскады вскипевшей воды, корма остановилась, понтоны на месте, стропы и полотенца крепко держат тяжкий груз. Значит, наконец подъем совершен! «Садко» стоял в воде в наклон, он оперся носом в грунт, а корму выставил на поверхность. Спустились темные сумерки. Полный подъем отложен на завтра. На спасательной флотилии в эту тревожную ночь почти никто не спал. Лучи прожекторами освещали корму застывшего чудовища.
Продувка остальных понтонов началась рано утром. Инженер Бобрицкий не отходил от компрессоров на «Декрете», регулируя и учитывая подачу в понтоны воздуха. В десять тридцать опять сполошно забила рында, вода над «Садко» задышала, стала выпучиваться брюхом, корма закачалась, и нос плавно и тяжко пошел на поверхность. Приветствуемый кликами, весь «Садко» — гость советский — уже красовался над водой и, раскачиваясь в кипящих волнах, начал приходить в равновесие. Чернобородый боцман Дубровкин бросился с лодки на мокрую палубу и укрепил на капитанской рубке «Садко» морской флаг Советского Союза. И немедленно же по всему «Садко» было проведено электрическое освещение. К вечеру спасенный корабль, весь в огоньках, уже был приведен к острову Богомолихе и, поддерживаемый понтонами, поставлен на отмель.
— Нашли что-нибудь на нем? — задаем мы праздный вопрос.
— Нашли. Принесите-ка пластинки!
Мы слушаем «Гайда-тройка» тогдашней дивы Вяльцевой, отрывки из оперы «Садко». Штук двадцать добытых из воды граммофонных пластинок просушены и звучат, как с фабрики. Еще нашли с английскими марками пепельницы, ночные горшки, рюмки, электрические лампочки, они великолепно горят. Еще пять бутылок коньяку: три попорчены соленой, проникшей через пробку, водой, а две выпиты водолазами.
— Под водой?
— Нет, за обедом. Но некоторые искусники могут и под водой распить. Это делается очень просто. Найдут бутылку вина и — куда-нибудь в небольшую каюту. Сойдутся лоб в лоб, кричат наверх в телефон: «Давай, черти, больше воздуху! Еще прибавь, еще!» А сами усиленно травят воздух из шлема. Пузырьки буль-буль-буль — и кверху, к потолку. Вскоре под потолком образуется воздушная подушка. А они все травят да травят воздух, вода все больше вытесняется. И когда воздух дойдет им до плеч, водолаз отвинтит товарищу шлем с головы и попоит его винцом, потом опять привинтит шлем. Затем выпивший таким же порядком своего товарища угостит, и оба веселенькие становятся. Но это было раньше, в частных водолазных обществах. Теперь строго…
Несколько слов о водолазах. Их труднейшая работа достойна всякого удивления. Это они горячей кровью своей, стынувшей в холодной октябрьской воде Белого моря, вырвали корабль из плена враждебной стихии. Вот он, Смольников, — высокий, рыжий, стройный, он в воде, как рыба. Не раз работал по восьми часов. Ночью, без освещения (вода, как чернила, холодна и черна), во время аварии он один ощупью переставил тридцать два шланга из крайних понтонных отсеков в средние, продул их и вновь поставил на прежнее место. А по заделке главной пробоины днища, где нужны смекалка, сила и ловкость, он подряд проработал двенадцать часов, с передышкой на час: из воды вылез шатаясь, покурил, отдохнул — и снова на дно. Приказом Ф. И. Крылова тов. Смольников трижды был награжден. Какие бесстрашные люди! Но и на них, как следствие нервного переутомления, иногда нападает чувство тревоги. Один из них жаловался своему товарищу: «У меня теперь пред спуском всегда какое-то тоскливое предчувствие. Ночь черная, вода черная, глыбь, холод. Вот, думаешь, больше не вылезу, погибну на дне, последний раз вижу людей. Знаю, что чепуха, что просто нервы растрепались, а жутко как-то: ночь черная, вода черная, глыбь, могила. Когда оденут, подойдешь к краю, задержишься, оглянешься на огонек, на товарищей, шаг шагнешь по палубе, опять задержишься, сердце сжимается, тоска… Потом быстро в воду… И сейчас же сигнал: „Тяни обратно“. Вытащат, отвинтят шлем, что-нибудь соврешь в оправданье: туго, мол, перчатки завязали… А потом уж, как спустишься на дно, работаешь без передыху, все забудешь…»