— Палатки-то вносить, товарищ Телегин?
Слово «товарищ» ошарашило старуху как бревном: она вдруг стала маленькой, как девчонка, ухват дрябло заляскал в пол, и сарафан сзади гулко встряхнулся.
— Ой, ребята, — безголосо прошипела она и шлепнулась на лавку. — Ой, ребятушки, товаришши… Дак кто же вы?
Степка Галочкин — ноздри вверх и захохотал в потолок горошком, а Телегин серьезно:
— Красные, хозяюшка, красные…
Старуха разинула рот, несколько мгновений лупоглазо смотрела в лица красноармейцев и вдруг сорвалась с места.
— Ребятушки, голубчики, товарищи наши! — заорала она осипшим басом, как сумасшедшая. — Бейте их, окаянных, белых этих самых! — грохнула она ухватом в пол. — Бейте их хорошень!.. Бейте!.. — Бабка злобно поддела котенка ногой и едва устояла. — Они, подлецы, родного старика моего в баню заперли, хозяина… Вавилой звать… Пошел он вчерась к дочке, — дочка у нас в том конец замуж выдана. А его там и замели — ты, мол, красный, — да в баню на старости лет… Вот они, собаки, ваши белые-то, что делают… Давите их, подлецов, пожалуйста!!
Бабка — как ведьма: космы растрепались, повойник на затылок сполз, из беззубого рта летели слюни.
Красноармейцы хохотали. Галочкин уткнулся лбом в столешницу, крутил головой и заливисто визжал; подброшенный котенок лез с перепугу в валеный сапог; темным облаком под потолком шумели мухи.
РАЗВОД
Существовали на сей земле супруг с супругой, Иван да Марья Природовы, ткач и ткачиха. Десяток лет жили дружно; правда, случались малые скандальчики, но это уж обычно, это исстари идет, по всем законам: все в природе зуб за зуб, клык на клык, даже волки лютые грызутся, почему же людям в мире жить, раз они от обезьяны?
Только однажды, совсем недавно, случился грех, и в совершенно трезвом виде. Грех, к огорчению, кончился разводом.
Грех не сразу выпер в их жизни, он, как клубок, накручивался исподволь: сегодня нитка, завтра бечевка, послезавтра — аркан. И стиснул аркан их души.
Разрыв случился из-за двух вер. Одна вера в бога, другая в красном платочке, просто Вера, ткачиха тож. Марья по природной женской слабости была религиозна, Иван же вольнодумец. Марья на сходке, когда церковь постановили обратить в театр, полезла в драку; Иван, в отместку ей и согласно идеологии, снял дома все иконы, проворчав:
— Да ты Вере-то в подметки не годишься, ежели критически… И как я с тобой, с чертом, жил…
— Тьфу! — плюнула жена.
Остальное все понятно.
После развода они вошли в комнату как чужие. Муж принес колбаски фунт. Она — баранок и селедку. Пожевали молча, всяк в своем углу. Иван поискал нож, не нашел, а спросить — самолюбие не позволяет. Отгрыз колбасу, подумал: «Вот и свободный я. Куда захочу, туда и пойду», — и с остервенением опять отгрыз. Марья озабоченно уписывала селедку, запивала чаем.
«Хорошо бы и мне чайку, — подумал Иван. — Не даст, пожалуй. Обозлившись».
Он почему-то на цыпочках подошел к водопроводу, напился и, как бы устыдившись малодушия, беспечно замурлыкал:
Марья зевнула, взглянула на стенные часы — десять — и стала оправлять кровать.
— Отвернись! — крикнула она Ивану, как нищему, который назойливо выпрашивает денег. — Теперича ты мне — тьфу. Я раздеваться стану. Можешь глаза пялить на Верку на свою.
Иван отвернулся. Марья разделась, перекрестила подушку и легла.
— Можно, что ли, оборачиваться? — спросил Иван. Но ответа не получил.
Где же лечь? Дивана нет. На стульях разве?
«Э, черт… Лягу на полу».
Марья спала крепко, Иван тревожно. Утром опять пришлось Ивану отвернуться.
На работе Иван да Марья спрашивали у товарищей, нет ли, мол, на примете у кого хоть какой-нибудь комнатушки? Куда тут… Нет.
— Это раньше бывало: комнат — сколько хошь… А поди-ка разведись… наплачешься…
Подходила вторая ночь.
— Теперича моя очередь на кровати… Кровать не твоя, а общая, — сказал Иван.
— Отвернись, — сказала Марья, разделась и легла на пол. Иван спал крепко, Марья тревожно: все вертелась на полу — жестко.
Пришла третья ночь. Иван читал газету. Марья достала новую рубашку в кружевах, нарочно перед самым носом Ивана разложила ее на столе и стала продевать в проемы розовые ленточки. Иван покосился на рубашку, крякнул и никак не мог перелезть на другую строчку: голова вдруг отказалась понимать прочитанное, в голове замелькала женская рубашка, тело — бывшей жены или ткачихи Веры — все равно.