— Не войте, ну вас!..
Дешевой боднул головой, брови его отчаянно взлетели вверх:
— Э-эх, выпить бы! — треснул он кулаком в стол.
Пробило восемь. Сестра Дарья Кузьминишна быстро развела всех по комнатам и выключила свет:
— Покойной ночи.
К девяти все стало тихо. В коридоре горела лампочка.
Николай Ребров надел две пары толстых шерстяных чулок, а сверху чьи-то старые галоши, разорвал сзади по шву халат, загнул его полы, на манер штанов, накинул на плечи казенное одеяло и прокрался коридором к выходу. Пусто. Заскрипела дверь в сени, — куча, прикрытых рогожею гробов — скорей, мимо — и вот он на дворе. Возле калитки — караульный:
— Куда? Кто такой?
— Дарья Кузьминишна приказала зайти за хлебом.
— Иди, да скорей! Скоро запру.
Мороз небольшой, и лесная дорога в тишине. Юноша, надбавляя шагу, жадно вдыхал пахучий и крепкий, как брага, воздух. Закружилась голова, ноги шли вслепую, как у пьяного, спину прохватывал холод. Но вскоре, насытившись кислородом, кровь распалила мускулы, и душа юноши взыграла.
Ах, как хорошо вырваться от смерти, чтоб видеть вот эту ночь, вот этот лес, дышать, и радостно плакать, и улыбаться звездам. Юноша не двигался, юноша созерцал себя и жизнь, а двигалась дорога, сначала медленно, потом быстрей, быстрей, и вот Николай Ребров у цели.
Та же комната в антресолях барского дома, тот же красноватый свет под потолком.
— Брат, Сережа!
Сергей Николаевич мгновенье стоит с открытым ртом:
— Колька, мальчик! Ты?!. Вот так маскарад…
И, разрывая объятия, тянется пухлая рука пухлого Павла Федосеича:
— Эге! Вьюнош! Что за вид…
Покрытая инеем большая кукла срывает с себя чалму, одеяло, халат, и, греясь в одном белье, у жаркой печки, торопится рассказать про свою жизнь.
Торопится и брат с Павлом Федосеичем, торопится денщик и двое незнакомых, бородатых — высокий и низенький — увязывают вещи, наскоро глотают полуостывший чай, жуют с хлебом колбасу.
— Ну, что ж, братишка Коля, можешь с нами бежать?
— Куда?
— В Париж, вьюнош, в Париж! — бабьим голосом притворно-весело Павел Федосеич, но выпуклые глаза его тревожны.
— Да ты болен иль здоров? — И Сергей Николаич трясущейся ладонью ко лбу брата.
— Когда собираетесь?
— Ровно в час… Теперь семь минут двенадцатого.
Сердце Николая Реброва сжалось, кровь ударила в виски, отхлынула:
— В Россию?
— Ну да, чрез озеро.
— И я… Брат, возьми меня! Сережа… — Ноги его подогнулись, он качнулся, упал на что-то мягкое.
И сквозь песок, вой ветра, сквозь красное шуршанье падали откуда-то сверху в самый мозг, в самую больную точку чужие, холодные слова:
— Как же быть?.. Надо остаться.
— Я не могу… Все готово. Деньги уплачены.
— Но нельзя же бросить больного…
— Я не могу…
— Дозвольте остаться мне…
И все. Потом кто-то склонялся над ним, целовал, шептал.
Пред рассветом юноша открыл глаза:
— Ушли?
— Ушли, так точно, — ответил денщик Сидоров.
Из глаз юноши потекли слезы. Сидоров, с добродушным лицом белобрысый парень, зажег лучину — и в самоварную трубу.
— Ничего, приятель, ничего, — говорил он, свирепо продувая самовар, — настанет и наш черед. Не век же здесь сидеть будем… Однако вас нужно в больницию… Ужо горяченького попьем… Коньячок остался… На донышке…
И вскоре же ввалился с чемоданчиком пыхтящий Павел Федосеич.
— Что ж, ваше благородие?! — удивился Сидоров.
Павел Федосеич швырнул чемодан, сорвал с плеч полушубок и грузно сел на пустую койку.
— Вернулись? — уныло спросил и Николай Ребров.
Толстяк опустил голову и, закрыв ладонью глаза, коротко, прерывисто дышал.
— Погиб… Погиб я… Анафемски малодушен оказался… Колпак, дрянь, тьфу!.. баба! — бабьим голосом выкрикивал он, притопывая пяткой в пол. — Я не один, не один… Еще трое вернулись… Страшно. — Он подошел к юноше и неуклюже опустился пред ним на колени. — Колечка, голубчик… Страшно. Этот сволочь, возница, чтоб ему, чухне, поколеть, таких ужасов нагородил — беда. Будто бы много наших померзло, и только счастливчики благополучно выбираются. Толстопузый дурак я, черт… Сидел бы я, толстопузый, во Пскове, нет! Черт понес отечество спасать. Ну и подыхай, старый дьявол, здесь… Сидоров, дружище… Давай пить, пить, пить!
— Есть, ваше благородие, — и Сидоров достал из своего топорно сделанного сундучка завернутую в грязные подштанники бутылку с ромом и кусок сыру.