— Пей, экий ты слабеха, — а сам опять проглотил залпом две рюмки коньяку.
Николай Ребров блаженно защурился, запрокинул голову на спинку кресла и весь куда-то поплыл, поплыл как в волнах. И плывет другой, знакомый, близкий, рядом, тесно, плечом к плечу. Говорит знакомо:
— Тебе легко. Мне трудней. А почему? Я — офицер. Вот, скажем, перебрались мы с тобой на тот берег. Схватили нас, тебе ничего — иди, а мне расстрел.
Юноша встряхнул головой и протер глаза.
— Но я служить хочу, черти. Не убивайте, черти… Возьмите меня, используйте мои знания. Я верный рубака, и рука моя — кистень. Товарищи, каюсь, заблуждался. Товарищи! Я ваш… Посылайте меня на передовые позиции, в огонь, в пекло!..
Юноша видит сквозь туман: адъютант повалился перед китайской ширмой на колени и бьет себя кулаком в грудь, крича:
— Я, Петр Баранов, ломаю свою офицерскую шпагу, рву золотые погоны! Товарищи, верьте!.. Вот мое сердце, вот моя кровь, вся моя жизнь, — все отдаю вам, Республике, родине моей!.. Ведите!!
Поручик кричал надрывно, исступленно: слова его — огонь и кровь, лицо искривилось в жестоких муках. Юноше стало страшно. Он бросился подымать поручика.
— Дурак, — бранился тот, — мальчишка. Что ты, мальчишка, знаешь! Дурак, — и, пошатываясь, сам добрался до кресла.
Юноша накапал в рюмку нашатырного спирта:
— Петр Петрович, примите, будьте любезны.
Поручик плаксиво улыбнулся, выплеснул из рюмки бурду и налил вина. Потом снял с мизинца перстень, стал надевать на горячий розовый мизинец юноши.
— Что вы, Петр Петрович!
— Бери, бери, бери! Без рассуждений… Вот часы… Суй в карман… В дороге пригодятся… Что?
— Вы ж сами… Вам самим…
Он вытащил из-под кровати пыльный чемодан, опрокинул содержимое на пол:
— Садись, давай делить… По-братски, как коммунисты. На носки, новые, теплые, пригодятся… На фуфайку, на кальсоны… Нессесер не дам, надо… Мыло! На мыло… Рррезеда…
Пили, пели, целовались. Плавал дым, плавала и кружилась комната, всплывали одна за другой, как привидения, человеческие фигуры, кричали, грозили, топали:
— Ах, какой безобразий… Какой безобразий!..
Потом хозяин и гость шли в обнимку сквозь лес к могиле Кравчука. Было тихо, месячно, но лес неизвестно почему шумел и мотался, как пьяный. От этого сплошного шума юношу бросало в стороны и в голове гудело.
— Петр Петрович, мы ввыпивши…
— Николаша, друг, младенец! Вниманье, декламирую:
— Эх, Николаша, вечная память Кравчуку! Пой!.. «Заму-у-чен в тяжо-о-лой неволе, ты сла-а-вною смертью погиб…» Пой!.. Ну и дурак был покойничек… Глуп как… как хохол. Что?
Тыкаясь носами в холодное дерево, целовали могильный крест, клялись в верности новой России и, охрипшие, обессилевшие, плелись домой.
Николаю Реброву было жарко, хотелось кинуться в снег. Поручик крепко держал его за руку. Когда проходили через плотину игрушечной мельницы, поручик запел:
Николай Ребров остановился и взглянул в прыгавшее лицо адъютанта.
— Вот и вы плачете, Петр Петрович.
— Это во мне Шуберт плачет, Еган Шуберт. Знаешь, чья это песенка? — и адъютант наскоро провел рукавом шинели по глазам. — А я ухожу, брат… Чувствую, что так… Крышка!.. Ухожу, брат, ухожу… «Дале-о-о-ко, далеко» — с чувством пропел он, повалился в сугроб и зарыдал.
Глава XV
Николай Ребров смутно припомнил все это на другой день утром. На мизинце дорогой перстень, в кармане золотые часы.
Надо сейчас же отнести обратно и извиниться перед поручиком. Милый, родной Петр Петрович.
Юноше сделалось невыносимо жаль его. Какой он, правда, несчастный. И как хорошо, что он тоже решил бежать с их партией.
Соседние койки были пусты, но юноше не хотелось вставать. А черт с ней, с канцелярией. И только в первом часу он направился к поручику Баранову.
Но поручик Баранов в это время был в доме баронессы. Он в парадной походной форме — перчатки, шашка через плечо — в рейтузах же притаился браунинг.
— Ах, как это кстати, поручик!.. А я только что за вами хотела послать, — испуганным голосом сказала баронесса громко, а шепотом, чтоб не слышали генерал и ротмистр Белявский: — прошу вас объяснение отложить. Да?