Вынимать щи-то? А то прокиснут!
— Вынимай, чадо, вынимай. Милостив буди мне, грешному, угодниче святый…
Всколыхнулся огонек лукаво, шевельнул святитель Николай мечом, кот прочь от батькиной ноги — в лоб сапогом попало.
Сидит Ерема у костра, считает звезды:
— Сорок девять, сорок десять, семьдесят… Тьфу ты, язви тя! Опять сбился.
Не перечесть Ереме звезд, да и зачем? Горазд Ерема печеную картошку есть. Лапой в костер мырк:
— Ох, язви тя! До чего горячая, потому што…
С ладони на ладонь ну покидывать, да в рот: хрустнула поджаристая корочка, белый рассыпчатый комок слюной смочился смачно, два раза Ерема чавкнул и сглотнул.
— Скусно… А ну ощо!
Черненькая собачонка Дунька в Еремин рот умильно смотрит, так и этак головой крутит, пустила две вожжи слюней.
— Дунька, фють! — кричит Ерема. — Аз-буки-глаголь-добро-есть! — и кидает ей картошку.
Хам-ам на лету — не жевавши, проглотила.
Ереме любо, ухмыляется:
— Аз-буки-веди-глаголь-добро-есть! — да камушек немудрый шварк!
Хам-ам! — чакнула зубами Дунька, обсобачила Ерему обозленным взглядом и, обиженная, отошла, прихрамывая, прочь.
Ерема хохочет, заливается.
— Дунька, Дунька! А к колдуну пойдешь со мной, к каму, к Чалбаку? Нá картошку, нá!
Скучно. Что бы такое Ереме сделать?
Тьма кругом, непроглядный мрак. Похрапывают кони, а то вдруг шарахнутся: топы-топы-топ! — не волк ли? Пережевывают жвачку коровы; еще жмется к костру, прядет ушами лупоглазое овечье стадо.
Пять ворот у Еремы в поле, а волки лютые, глазастые, надо караулить.
— Дунька, усь-узы!
Два ста да еще полета коров одних, а овцам счету нет. Но хозяева ведут счет отлично: недавно Ерему лупцевали — а за что про что? — будто бы двух ярок волк задавил.
— Язви! — вспоминает Ерема, морщится. — Как они меня… Ррраз!
Пять ворот у Еремы в поле. Поди-ка усмотри!
Костер потрескивает, клубится — ветерок взыграл — и все встрепетало, вздрыгало во тьме: маленький вздернутый Еремин носик заплясал на круглом бронзовом лице, мохнатая шапка то сползет на оттопыренные уши, то привстанет, и тень от Еремы скачет как шальная.
Чу! Бубен трижды вдарил и замолк.
— Дунька, усь-узы!
Спать пора, а жутко. Кам… А что такое кам? Тьфу!
Ерема его знает. Кам Чалбак очень даже смирный, очень занятно в бубен бьет, волхвует.
— Вот ужо братаны водки принесут, пойду к нему… Занятно!
Где-то вдали огонек мигнул и погас, мигнул и вновь погас — ветром задувает.
«За рекой за Анчибалом, потому што…» — думает Ерема.
Слипаются глаза, носом клюнул. Спать нельзя. Вскочил Ерема и во все горло крикнул:
— Ксы! Куда лезешь?! Ослепла?!
Но никого возле не было. Та же тьма. Только огонек вдали снова вспыхнул и окреп.
Ерема сорвал с головы воронье гнездо — шапку, помахал ею, чтоб прогнать подальше сон, и запел гнусаво:
Гремит-грохочет бурливый Анчибал, прямо с гор мчится, от скалы к скале, бьет в камни, седые лохмы чешет. Нет ему уему ни зимой, ни летом, шумит-шумит на весь Алтай.
Белым теменем в небо гора воткнулась. Вершина в ледяной извечной шапке. Пониже — луга с мохнатыми белыми цветами, еще пониже — лес густой, поляны, угревный склон. Страшный обрыв. И не видать, что под обрывом. Ползи к стремнине, ляг крепче грудью, загляни: белые косы рассыпает, точит камни, пенится река. Разве горный козел-яман учует ее грохот, а человечьему уху не поймать — так высока скала. Над обрывом площадка небольшая, на площадке берестяная юрта-аланчик.
У самого обрыва развалился крещеный Павел, кам Чал ба к, он курит трубку. Веселый костер горит. Взыграл-взметнулся ветер. Чалбакова жена, молодая Казанчи, долго с костром возилась: вспыхнет, да потухнет, да опять. Казанчи сосновых веток притащила — окреп костер, сонливому пастуху Ереме миг да миг.
— Песню орет мальчишка, шапкой машет…
— Откуда знаешь?
— Я все знаю… Сюда придет… Чую, — как во сне, сказал Чалбак, не выпуская изо рта трубки.
— Бросить это надо… Забыть!.. Ты — Павел, я — Катерина… Казанчи была, стала Катерина… Поп-батька дознается — забранит, богу Николе скажет. Ох, как худо тогда! Совсем худо, совсем!
Мигают звезды в вышине. Невидимую Ереме двурогую луну отлично видит кам Чалбак с женой: вся в серебре, над горными хребтами взнялась луна, холодный свет льет, волхвует. Горы черные, в лепешку сплюснутые мраком, вдруг поднялись из тьмы, сцепились в хоровод, плечо в плечо: голубые, серебристые, молочные, то как хрусталь прозрачные — вон та, в далекой синеве ночной. А эта — мрачная, угрюмая, вдова среди невест — в тени.