— Забыть надо, говорю… Бросить!
— Как могу забыть? — поднял сонные глаза Чалбак. — Не могу забыть. Вот здесь оно, это самое… В сердце… Как брошу?
Казанчи задумалась, между гор в долину смотрит, в серебро.
— По пятнадцатому году я занемог, шибко тяжко было, умру да и умру. Тот сон. Явился будто бы Ульгень[3] и говорит: «Сделай бубен звонкий, сделай одежду, как у кама, всю в железище, молись великому Ульгеню. Пуще молись, пуще!.. А то всех людей ваших лукавый курмес-алдачы в ад перетаскал, слопал всех. Ты постой за мир!» И научил меня, как молиться, какие слова говорить. И я стал камом и больше уж не хворал, стал здоровым, как прежде…
Тихо говорил Чалбак, глаза полузакрыты. Пламя ворчало под его речь, и ветер шелестел травой.
— Сам Ульгень… да, да!.. Сам Ульгень приказал. Как выну из сердца?
— Зачем же крестился, зачем веру сменил?
— Разве не знаешь ты?
Казанчи сидела задумчиво. Белый камзол ее голубел под луною. Так же тихо, будто сам с собой, стал говорить Чалбак:
— Праздник у нас был, в третьем годе это. Батька мой пьяный напился. Подрался. Убил калмыка в драке. Боролись, а батька его со скалы. Дознался поп, призвал батьку: «Крестись со всей семьей — тогда покрою, а то тюрьма». Где тут? Тюрьмы калмык боится. Батька заплакал, попу в ноги. Потом крестился. И я с ним. И ты. Потом батька умер. А я живой… Вот две веры у меня, два бога. Бог русский да свой — Ульгень.
— А Эрлик? Черный Эрлик[4] задавит тебя.
— Эрлика упрошу. Кровавую жертву буду часто приносить. Черный Эрлик любит кровь.
Казанчи вздохнула:
— Если б жалел меня, бросил бы все это… Не жалеешь.
Ерема месяц увидал, месяц высоко поднялся, ушла спать в юрту молодая Казанчи.
Чалбак один.
Умное безбородое лицо его грустно. Черные узкие глаза потухли. Печаль в глазах.
И душа его одинокая. Вся в печали, вся в недоумении.
— Два бога — Исус бог, Ульгень бог. Исус — маленький бог — его убили; Ульгень — большой-большой — всех убил, всех сбросил с неба. Самого Эрлика сбросил. А Эрлик… О-о-о!.. Немилостивый, грозный… Не бог — тьфу, тьфу! — какой он бог — а самый страшный! Самый черный есть.
Звезда упала, покатилась, за ней другая. Чалбак проводил их узкими глазами, подумал:
«Вот этак же слуги Эрлика с неба упали. Белый Ульгень сверзил их. Который на гору пал — хозяин горе сделался, который в озеро — хозяин озеру. Моя гора Сумар Улан, мое озеро — Сут, да даст золотое решение, черноволосую голову мою да сделает спокойной…»
И смотрит Чалбак на горные хребты, что под луной стоят: голубые, белые и, как хрусталь, прозрачные, — и тянется тоскливой рукой к бубну: надо горам молиться, надо хозяев — слуг Эрлика — чтить:
«Бум-бум-бум!.. Тырррр!.. рата-та!»
Слышит пастух Ерема — в горах бубен бьет, — жутко стало. Топы-топы-топ! — топочут кони, сон прошел.
— Чалбак! Чалбак! — кричит проснувшаяся Казанчи. — Брось! Никола-бог учует — покарает…
Упал из рук Чалбака бубен, покатился: грозный старик Никола поднял меч.
— Эго-й!.. Эй!.. — тонко, придушенно застонал Чалбак. Грозный Никола сдвинул брови, мечом грозит.
И сжалось сердце кама, вся кровь от сердца отлила.
Два голоса:
«Уйди, Никола! Кто тебя звал, — уйди! Мой он, мой слуга. Бей в бубен, бей, Чалбак!»
«Он не Чалбак, он Павел».
«Бей, Чалбак, в бубен! Где твое сердце, Чалбак, где твоя глотка?»
И уж нечем дышать Чалбаку: черный Эрлик горой навалился на него, а курмесы к сердцу присосались, — обомлел Чалбак.
— Ой-ты-ой!..
А бубен сам собою колесом пошел, взлетел вдруг, как живой, над полымем костра, взгукал, взбрякал, да в голову, в голову Чалбаку, в голову: бум-бум-бум!..
«Хватай, бей в бубен! А то задушим…»
Схватил Чалбак волшебный бубен, вскочил Чалбак и закрутился словно вихрь вокруг костра — волчком, волчком. Загремел, зазвякал бубен, черным по горам горохом рассыпается, гудит. И не Чалбак бьет в бубен, курмесы бьют-грохочут, шайтаны его рукой водят, шайтаны крутят его вьюном.
Страшно Чалбаку глаза открыть: адов огонь в глаза полыхает, жжет, а святитель батюшка Никола спорит с нечистою силой:
«Громче, громче! Задушим».
«Сотвори крест, Павел!»
«Крутись, крутись!»
Звякнул меч святителя Николы, распались-хрустнули железища черного Эрлика, и две руки, два крыла горячих обхватили кама: