— Чалбак!
Валялся Чалбак полумертвым телом, горевала-плакала над ним молодая Казанчи:
— Чалбак, на, отпей… Холодная, ключевая.
Отерла Казанчи густую белую пену, что покрыла запекшиеся Чалбаковы губы, протянула ковш ледяной.
— Трубку!
Жадно проглотил ледяную воду, жадно, с надрывом, затянулся Чалбак крепким табаком — пых-пых — нету…
— Трубку! Еще! Больше!
Свою подала Казанчи трубку.
— Крест! Выпусти крест скорей… А то они задушат.
Трясущейся рукой достала из-под его рубахи крест.
— Дунька! Усь-узы!.. — спросонок пробормотал Ерема и задрыгал обутыми в рвань ногами: свалил Ерему сон.
Рассвет зачинался. Туманы наплывали из долин. На востоке утренняя звезда-зарница горела ярко.
Казанчи усердно крестилась на звезду:
— Бог Никола, помогай… Никола-батюшка!..
Чалбак тяжело переводил дух и, весь в поту, дрожал.
Учитель из села Волчихи, Иван Петрович, был весьма благочестив, духовно-нравственные книги почитать любил.
Насквозь прожженный солнцем, подкатил он на своей пегой кобыленке к попову, заросшему зеленой травой, двору.
— А батюшки-то дома не-ету, — нараспев сказала веселая, грудастая, стрельнула черными глазами в черные, чуть раскосые глаза учителя и хихикнула в горсть. На мизинце супир сиял. — На пасеку они ушедши.
— Вот те на! Зачем же это?
— Хи-хи-хи!.. Смешной какой. Ребят учит рихметике, а спрашивает: «Зачем?» Знамо, за медом. Хи-хи-хи!..
Иван Петрович был женат, а священник — вдовый. Иван Петрович улыбнулся и смиренно опустил глаза.
— Чудак поп! Ведь дома мед-то…
— А где же дома-то?
— Да ты. Не мед, что ли? А?
— Хи-хи-хи! Ну-ну! Вот скажу супружнице-то…
Иван Петрович смутился. Он крепче прижал к сердцу пропыленный узелок в голубом платочке — в узелке речи Иоанна Златоуста — и сказал:
— Возьми, Надюшенька, кобыленку-то мою да привяжи. Остынет, попоишь ни то… А я пойду.
Горы! Горы! С семи концов пришли сюда, семь ветров загородили. Млеют под солнцем в зеленых своих цветных уборах. По их подолу и дальше ввысь бегут лиственницы, сосны, как снег блестит обнаженный на ребрах известняк, рудой кровью кровенеют красноцветные песчаники. Розовые нежные кусты маральника перепутались с темной зеленью вереска и елей, ярко-желтые цветистые ковры раскинулись то здесь, то там. О пики выступов и скал чешет гриву водопад с горы — радуга, алмазы, серебро. Солнце греет, облило теплым светом все кругом. Только ущелья мрачны — в них тьма, в них леший! — и по балкам серый камень-курум ползет.
Берег Погремушки, неширокая долина, пасека. По зелено-пестрому ковру лугов щедро разбросаны цветы — ирис, эдельвейсы, астрагалы, духмяные кустики полыни, мяты и тысячи других цветов и безвестных, радующих глаз былинок. Многочисленные ульи, жужжащая картечь хлопотливых пчел. Тепло, свет, пряный запах.
Отец Василий, в широких плисовых штанах, в темно-фиолетовой рубахе, кипятит у костра кирпичный чай. Длинные волосы закручены в тугие косы и — наверх по-бабьи. Лицо полно деловитой заботы, в руке ложка, в тюрючках перец и лавровый лист, в котелке бурлит уха из только что пойманных харюзов — упрела, нет?
— Эзень! — по-алтайски поприветствовал его Иван Петрович.
— Эзень-ба, эзень, — откликнулся отец Василий, с досадой, порывисто благословил протянутые пригоршни и выдернул из костра хлынувший через край котелок.
— Э, шайтан!.. И лезет человек не вовремя! После бы поблагословился… Чуть не опрокинул!.. Ну, что?
— Да ничего, собственно, — смутился Иван Петрович, покраснел. — Вот книгу привез. А больше насчет Чалбака. Что ж он, камлает все?
— Камлает.
— Гм… Миссионер недавно мимо нас проехал. Новый какой-то, сердитый. Все вынюхивал да расспрашивал. Выспросит, да в книжку.
— Кого расспрашивал-то? — встревожился отец Василий, все забыл: уходил кирпичный чай, плавали в недоваренной ухе два слепня да муха.
Иван Петрович лег у костра, под дымом, и, жмуря по-хитрому калмыцкие глаза, сказал:
— Кого спрашивал-то? Да все больше новокрещенных, петь учил их, очень не одобрял, — ничего, дескать, не знают.
У отца Василия опустилась с ложкой онемевшая рука.
— Ну?
— И про Чалбака спрашивал. По дороге, видно, рассказали ему. Как же вы, говорит, допускаете, крещеные? Этого нельзя. Он погибнет, и вы, говорит, все погибнете… А те сдуру-то: пущай камлает, он все узнать может, он всякую болезнь прогнать может…
— Ну?
— Тот аж пожелтел от злости, бороденка затряслась. С тобой хотел потолковать. Пастырь у вас, говорит, одна печаль. Архиерею надо…