Отец Василий чуть приподнял голову, открыл рот и уставился в притворно-печальное лицо учителя.
Иван Петрович ел уху, похваливал, смачно обсасывал рыбьи кости. Отец Василий черпал ложкой, как во сне, и все вздыхал.
— Ну что ж я, ну, что я могу с ним поделать?
— Вразумить.
— Трепку дать, черту пархатому!
— Зачем трепку? Словом надо, лаской, примером.
— Лаской?! — вскричал отец Василий и закашлялся, чуть не подавился костью. — Нет, я как древний бог буду, как Адонай! Покараю, изничтожу и в консисторию доложу! Пущай судят, как хотят.
И стал проворно обуваться, надел рясу, распустил волну черных своих волос.
— Куда же ты?
— Озяб… чего-то озяб я…
— Озяб?! — изумился Иван Петрович. — В такую-то жарищу, да вдобавок у костра?
— Озяб!
Отца Василия била лихорадка.
Под Илью-пророка ночь была темная: месяц огруз, не подняться из-за гор, звезды принакрылись хмарой.
Ехали в эту ночь горной тропой извивной, по обрывистым бомам и кручам, старая калмычка да русский мужик Степан.
А как спустились к броду через реку Анчибал, калмычка выхватила из сморщенных губ трубку, крикнула:
— Стой! Не переброди!
— Тпру! — осадил коня Степан. — Пошто?
— Разве не слышишь? В горах бубен бьет… Камлают… Чалбак это.
— Ну, так что?
— Погибнуть можно… Борони бог, как… Чу!
Развели на берегу костер. Слушают-послушают: в горах бубен бьет-брекочет. Притихли.
Слышат — шум, рокот — по речке вода валма валит, вспенилась, взбурлилась, — люди прочь от костра да в гору. Вот и костер утоп: вал выше, выше, к самому гребню забирает, ошалелая вода винтом взмырила — бурлит, ревет, грозится.
Кони храпят, крестится Степан, причитает старая калмычка:
— Прямая погибель была бы. Утонули бы…
— Осподи, спаси, помилуй!..
Вихрь взнялся, в лесу деревья закачались, затрещал лес, зашумел. Вдруг вспыхнуло пожаром все, разъяхнуло небо огненную пасть, молния горы озарила. И снова все по-старому: тихо стало, река в прежних берегах, на том же месте приветливый костер горит.
Крестится Степан, творит молитву:
— Осподи, заступник-покровитель! Что пригрезилось!..
С перепугу старая калмычка не может в рот табачной трубкой угодить.
— Сильный кам… Чалбак это… Ну и сильный!
А Чалбак в это время сидел на обрыве возле своей юрты и, полный тревоги, поджидал грозу.
И раз, и другой трепыхнула вдали зарница. Небо за горами густо золотилось, и черные хребты, как спины зверей заклятых, подпрыгивали и дрожали. А вместе с ними дрожала и Чалбакова душа: Исус — бог, Никола — бог, Ульгень — бог. Кто сильней, кто за Чалбака? Неужто черный Эрлик пожрет его? И сами собой шепчут побелевшие губы кама:
«Я убью красно-чубарую кобылицу, иноходью ходящую, сердце и печень ее обмотаю вокруг своей шеи, буду шаманить, в бубен бить, умилостивлю гнев твой, о Эрлик!»
Трепещет, мечется душа Чалбака; пуще взметнулась, затрепыхала зарница в небесах. И не зарница — молния — гром затарахтел. В страхе передернул Чалбак плечами: страшная гроза идет — Удалой Ревун!
«Я буду знать и чтить демона над демонами шести родов, буду поклоняться Дерущему в пропасти и его дочери Ветряной Красавице… О Эрлик, все мертвые головы собравший!..»
Стегнула молния. Гром ударил резко.
— Никола, заступай! — вскричал Чалбак.
— Никола-батюшка!.. Помогай скорее! — суетливо роется, ищет что-то в своих кожаных сумах оробевшая Казанчи и не спускает глаз с осиянного Николина лика. Нашла! Вот он, спасительный кусок разбитого грозой дерева. Идет с ним вокруг юрты, причитает.
Из-за подпрыгнувших в страхе гор взвился ослепительный бич и надвое рассек дрогнувшее небо. Грянул громовой раскат, зарокотали небеса, а горы, словно чугунные плиты, с треском, с грохотом рушились в тартар с черных туч.
Оглушенный Чалбак вскочил, заткнул пальцами уши и в один отчаянный голос с Казанчи:
— Удалой Ревун ревнул! Топор Господин зашевелился… Агык! Прочь! Прочь!
И оба в юрту. Пали перед образом поднявшего меч Николы-бога.
— Ой-ой, Никола-матушка!.. Богородица-батюшка!.. Я — Павел.
— Я — Катерина есть… Защищай скорей!..
— Ой-ой!.. Удалой Ревун ревнул, Топор Господин зашевелился… Агык, агык!!
Сел Чалбак у прокопченного дымом образа, лицом к костру, что полыхал-потрескивал средь юрты, взглянул в прорез: небо красным-красно.
«Вот он, вестник семи небес, с каймой из красной тучи, с замкнутым поводом из радуги, с плетью из белой молнии, на небе приказание берущий».