И тянется рука Чалбака к тугому, с гремучими бубенцами, бубну. А гром — свое.
— Свят, свят, свят! — крестится в дырявом шалаше Ерема. Голос у Еремы ребячий, тонкий, с перепугу дрожит и рвется, как у молодого певуна.
— Свят, свят, свят! — и другой голос плывет ему на смену, грубый.
— Ну и вдарило! — гукнул, как труба, зычный голос, злой.
— Чалбак это!.. Он таку беду наводит… — еще голос резкий, с подковыркой.
— Свят, свят, свят!
Сквозь дыры шалаша блеск молнии пробрызнул: вспыхнули три рыжих бороды, вильнул туда-сюда плющавый нос на лупоглазом от страха Еремином лице.
И словно в пьяном полусне взволховал Чалбак. Звякнули-взыграли гремучие побрякушки, бубенцы, рассыпался горохом бубен: тра-та-та!.. тырррр… рох!
— Чалбак! Чалбак! — испуганно завопила Катерина.
— Ишь ты, как наяривает… — сказал своей калмычке у костра мужик Степан.
— Страшный кам… Борони бог!..
— Ужинать-то будешь, батя? — спросила остроглазая, подобрав под передник красные большие руки. На пальчике — супир.
— Ложись, чадо, спать… Ишь какая сила громыхает!
— А я, грешная, поела… Страсть до чего люблю свинину жирную!
— А ну-ка, дай кусочек… С кашей, что ли? Свят, свят, свят, господь Саваоф!..
Дребезжат от удара стекла, барабанит крупный дождь в поповскую крышу под железом, журчат ручьи.
— Никола-угодник… Ой, батюшка!.. Не прогневайся, пожалуйста… Агык! — плачет-причитает Казанчи.
— Бум-бум!.. тра-та-та! — орет во сне Ерема и, повернувшись на бок, храпит, как конь.
— Ишь черт какой!.. Парнишка-то… — сонно пробурчали в три голоса рыжебородые братаны и, один за другим, пустили громоносный храп.
А небесная гроза замолкла.
Рано поутру — лишь солнца луч — вышел кам Чалбак из своей юрты, сонный, пошатываясь. Голова болела со вчерашнего, набухло сердце каким-то томлением, и вся душа его изнывала:
— Ульгень — бог, Никола — бог, Ильин день — бог…
Ильин день громыхал вчера в ночи, рвал скалы, бухал. Ильин день загорался сегодня в небе ясным солнцем. Поп Василий вот ужо обедню служить станет, поп Василий такой же кам, как и Чалбак, — вот ужо штукой с огнем, с дымом махать станет, вот ужо орать будет во всю глотку, бородой трясти: «Вонми да вонми, аминь, аминь».
А внизу — Эрлик, мучитель.
О, страшный Эрлик, сильный Эрлик, усищи его, как два клыка, закинуты за уши, и ездит он на черной лодке без весла. Чалбак полетит к нему в гости, как волк в капкан, на крыльях гагары полетит, на крыльях дяди-птицы, в самый ад, в самое пекло…
«Бубен!»
«Нет, не надо мне бубен. Дожидай, пожалуйста. Грех мне, грех… Хочется — не хочется… Погоди ужо, погоди…»
Пошатываясь, придерживая рукой больную голову, идет Чалбак по солнечной равнине к обрыву скалы, садится на камень, озирается: совсем проснулся.
Ровной гладью разлился внизу туман: белым-бело. Словно в море утонула даль и все, что под ногами. Только горные вершины встали над туманами, да его, Чалбакова, лужайка.
Солнце выше, выше — туман белей. На две половины рассек туман простор: верхняя вся в солнце, в радости, там Ульгень-создатель; нижняя закутана туманом — там бог Никола, люди, овцы, лошади, поп Васька, собаки, мужики.
А еще ниже, еще-еще ниже — у-ух как низко!.. Там Эрлик, грозное сердце…
Чу, Катерина кличет!.. Чалбак придет, придет. Он слышит, он сейчас встанет и пойдет. Но нет сил в ногах, хочется смотреть туда, в туман, где бог Никола, бог Исус, хочется — не хочется взнуздать дядю-птицу, да с бубном, с колотушкой туда, на дно, скрозь семь земель…
— Чалбак!
— Иду…
Нет, не пойдет… Не вдруг пойдет. На каждой ноге камень, на сердце камень, клюет сердце дядя-птица, требует…. И шайтаны вьются-вьются, курмесы кувыркаются, а подойти не смеют — на груди Чалбака сияет крест — Ильин день сегодня, праздник.
Солнце жарит: праздник. Солнце круглое, румяное, как щеки поповской стряпки Надьки; солнце — блин, такой вкусный, поджаристый — поп Васька угощал; солнце — спирт, самый русский, самый горячий, ух ты, обожжет!.. Солнце — волшебный бубен в небе, а шаман — Ульгень: бум-бум-бум!.. Чек-чек!
— Чалба-ак!
— Скоро, скоро… Вот, скоро!
И вдруг со дна моря белотуманного — ба-ам, ба-ам! — вознесся в солнечную высь колокольный звон. Там, в долине, между зеленых гор, в расстоянии пяти стрел из тугого лука — церковь. Там Павел, здесь Чалбак; там Чалбак, здесь Павел — вместе, оба-два, не рассечь, не разлить, ошпарь водой — не разойдутся. А душа одна. Оба-два на одной душе уселись — Чалбак да Павел. Сядь на пень, другой не сядет. А надо… Как быть? Тяжко. Вот тут тяжко, вот здесь… Дрожит перед глазами порозовевшая гладь тумана-моря, все дрожит. И скачет в небе огненный бубен. Надо утереть глаза, суше, суше.