С визгом, воем ударил кам три раза в бубен и на крыльях гагары-птицы пустился с неба в обратный путь. Потом застонал и повалился, словно мертвый.
Юрта вся похолодела.
— Зашелся… Умер!.. Жив!
Подняли кама, поили водой студеной, придерживали: валилась голова, все тело его расслабло.
— А-гык! — вдруг гортанно крикнул он, весь передернулся, встряхнулся. — Прочь! Уйди-уйди! — И скрюченные руки его разорвали одежду против сердца — задыхался кам.
— Уйди! Уйди!
— Выходит… Дьявол вышел из него, — пронесся робкий шепот, словно шелест осенних трав.
Чалбак запрокинул голову и уставшим, измученным голосом запел, прикрывая глаза рукой. Он пел о том, что улетела восвояси волшебная гагара, что провалился сквозь землю сатана и вот он, кам, снова оживает.
— Бубен дайте, — прошептал Чалбак мертвыми губами и стал слабо постукивать заячьей лапкой в расписанный жертвенной кровью бубен, стал изгонять остатки дьявола: — Сверху упавшие, вверх подите! Снизу пришедшие, вниз ступайте, вы, дьяволы!
Голос кама надорванный, тихий. Шумно, с хрипом дышала его грудь.
— Трубку!.. — едва слышно прошептал он. — Разденьте… умираю…
Порывисто, жадно курит кам. Руки — лед, хватается Чалбак за сердце — больно сердцу — стонет.
Сняли рысью шапку с перьями филина, с висюльками, сняли шубу. Шуба — пуд. Опустил кам голову, сидит в одной рубахе, дрожит смертной дрожью, икает — истерзанный раб и повелитель. Потный, сонный, сумасшедший, умирающий. И все были потные, сумасшедшие, изжеванные, не знали — где, на чем сидят. Вот поднял кам помутившиеся глаза, посмотрел на сидевших. И всем стало страшно, всем стало холодно — оживший мертвец глядел на них.
И были вместо глаз провалы, вместо зрачков — покрытые пеплом угли, и холодный пот грязными струями сбегал из-под его волос.
— Осподи, спаси-помилуй!
— Свят, свят, свят!..
И никто не мог рассмотреть лица его, — за мертвящим взором спряталось лицо, — и было у всех одно желанье: вскочить, убежать, но отнялись, окаменели ноги, и вся жизнь вытекла из тела.
— Ой! Ой! — кто-то резко прокричал.
— Богородица, матушка! — всплеснулись руки.
— Чалбак! Ой, Чалбак! Что ты?!
Качнулся, задрожал мертвец, исказилось лицо, и крупные слезы выступили на его глазах.
— У-у-ух!.. — выдохнул он из груди весь воздух, мертвый взор стал загораться, оживать, стряхнулся пепел с глаз, и угли запылали.
— Очнулся кам!.. Очнулся!
— Сволочь какая!.. Колдунище!.. — прошептали, тайно крестясь, рыжебородые братаны Брюхановы. — В огне его, анафему, надо сжечь!
Заржал конь вдали, и в другой раз заржал, и в третий.
— Вот ведут чубарого коня, — сказал Чалбак. — Принесем Страшному Эрлику жертву. На четвертый день старуха оздоровеет. Так мне вверху обещали, там…
Все пошли за камом.
Густой мрак кругом, ни зги не видно — сажа.
Приятен чай с малиновым вареньем, медом; вкусны пельмени с перцем, кислым уксусом. Угощаются отец Василий с Иван Петровичем, Наденька прислуживает: с террасы в кухню шмыг да шмыг, и каждый раз задерживается у зеркала: лицо румяно, смугло, черная челка барашком завита, блестит супир — батюшкин подарок.
— Ну и хорошо у тебя тут, отец Василий! Гляди, горы-то, горы-то какие!.. А? — сказал учитель.
С террасы видны цепи гор, голубые и зеленые. На дальней вершине мягко блестит под солнцем снег.
— Вот и оставайся еще денек, переночуй.
— Пора!
— А ежели гром захватит… Убьет ведь, ха-ха-ха!
— Ну, вот еще! Ильин день, слава тебе господи, прошел.
Иван Петрович поддел меду и капнул на чистую скатерть. Отец Василий придвинул ему стеклянное блюдце:
— Экий ты неряха! На!
— Что? Нет, я прямо в рот, попросту. Вот я и говорю. Ученые и тому подобные вольнодумцы не верят, а я верю, — перст божий всегда указует. Да как же! Помню, у нас мужик был, Ипат. Первую его жену, Дарью, огромило в Ильин день, женился на другой — и ту так же, на третьей — и та за ней. То есть удивительно! Как только Ильин день, туча зайдет — грох! — и овдовел Ипат.
— Бывает, — сказал отец Василий и закурил папироску чрез самоварную решетку от живого уголька. За ним потянулся и учитель, но вдруг метнулся прочь.
Появившаяся в дверях Наденька вся затряслась от смеха. Густо захохотал и отец Василий.
— На, закури от моей!.. Тут, брат, сноровка нужна. Обварился, что ли?
— Вот именно, — сердито сказал учитель поглаживая лоб. — Как он прекрасно меня шпокнул!