Идет дальше, неживая. Цветок в руке.
— Не отставай, тетынька!
Село, долины, весь мир во тьме. Ни звезд, ни месяца. Мелкий теплый дождь. На берегу, у церкви, большой костер. Много народу, все село, даже старая Федосья тут.
— Ведут, кажется, — сказал урядник, плотней закутываясь в дождевик.
— Ведут, — ответил отец Василий под парусиновым зонтом.
Хлюпали по липкой грязи ноги, шел в шаманьей шубе кам Чалбак. За ним толпа — калмыки, теленгиты, русские. Шумно в село вошли, собаки тревожный лай подняли, крики, ругань, калитки скорготали, усиливался дождь.
В такой поздний час обычно полсела готовится ко сну, полсела крепко спит, а вот теперь взбудоражился народ, словно упал в сонное болото камень. И этот камень — кам.
Два мужика, хромой да кособокий, подхватили кама под руки. Опустил кам голову, сугорбился. Двое на его согнутой спине огромный бубен держат, третий в бубен что есть силы гулкой колотушкой бьет, а сам гогочет. Гогочет толпа, гикает:
— Дуй пуще!
— Не колотушкой надо, а колом!
— Тащи к костру: поп там!
Отродясь бабка Федосья не видала камов, трясет головой со страху, смотрит на согнутую спину кама, на звонкий бубен, прислушивается к гремучим бубенцам, шамкает:
— А-а, окаянная твоя душа!.. Неумытик!..
Ребятишки — мелюзга и чуть постарше — месят босыми ногами грязь, присвистывают. Один в Чалбака камнем запустил.
— Дай ему по шее!
— Бей его!
Ухнул, припрыгнул, ударил кама саморусский кулак по голове. Еще налетел мужик, еще ударил.
— Бей!
— Пусти-ка, пусти! — шамкает косматая Федосья, крутит кулачонками, из беззубого рта злючая слюна летит.
Молчит кам, терпит. Только от каждого удара ниже клонит голову.
Собаки надрывно лают, сердятся, подбежит иная, рванет рывком косматую шаманью шубу.
Тьма кругом и злоба. Дождь не дождь — пьяная вода поливает сверху, опьянели люди, в один голос с псами тявкают, готовы каму горло перегрызть.
— Бей!
— Погоди, постой! — орут братаны. — Дай до попа довесть.
И как подошли к костру, выпрямился кам, взглянул на священника, сказал раздельно:
— Батюшка, меня бьют. Ты бить не вели.
— А-а, вот ты как богу служишь?! — воскликнул гневно отец Василий и потряс зонтом.
— Я в бога верю.
— Веришь?! Православные! Слышите? Он верит!!
— Да, верю. А камлать не могу бросить.
— Ах, не можешь? Черту служишь?
— Черту и есть… Черту, черту служит! — прокатилось по русской по толпе, что воинственно у костра пережидала.
— Черту и есть…
— Я верю в бога. Я Павел, крещеный. Как брошу камланье? Не бросить. Шайтан душит меня. Эрлик грозится. Курмесы спать не дают… Их много… Каждую ночь мучат меня. Работы себе требуют. Сам не рад. Тяжело мне, батюшка. Голова моя горит, сердце плачет. Пожалеть надо.
— Ты всех моих духовных чад мутишь. Не сметь! В ад тебя! В неугасимый огонь! Грешник ты, отверженец!
— Да, я грешный… Верно. Сам грешу, сам отвечу богу. Не приказывай бить меня. Пусти в горы.
И с криком бросилась в ноги отцу Василью Казанчи:
— Не приказывай бить его, пусти в горы! Окропи святой водой! Бачка, бачка! Пожалей!
— Не приказывай бить его, пусти! Сам за себя ответит, — прокатилось по калмыцкой по толпе, что робко в стороне стояла.
— В тюрьму! — грянул урядник, и два свирепых кулака вынырнули из-под его накидки. — В тюрьму тебя, негодяй! В тюрьму! На поселенье!..
— За что меня в тюрьму?
— Он никому зла не делает, болезни прогоняет, все узнать может, — пугливо, крадучись кричали инородцы.
— Встань, Катерина, — сказал священник. — В тебе нет вины.
Дождь как из ведра хлынул, резкий, торопливый, сквозь зонт пробивает, холодной пылью обдает холодное поповское лицо.
— Вот поручаю братьям Брюхановым: бубен богомерзкий сжечь, колотушку сжечь! Шапку, шубу сжечь! Все в костер, все! И ты больше не кам. Слышишь?!
— В тюрьму!! — прокричали кулаки и глотки.
— И чтоб в церковь каждую службу! Слышишь?!
И пошлепали две пары калош глубоких в поповский двор. Долго там огонек мутнел.
— Будешь, чертово отродье, будешь?! — свирепо вскричали братаны Брюхановы. — Его надо по всему селу, братцы.
И вновь повели Чалбака по темным улицам и закоулкам. Грязь, дождь. Разит сивухой. Ругань, матерщина, свист. Бьет, грохочет бубен, грохочут бубенцы, собаки сумасшедший лай подняли, светопреставленье. Тьма.
— Чтоб все слышали! Чтоб помнили!..
Кам тяжело дышит, и душа его взбудоражена. Идет или нейдет — не знает.