— Бей!
Кровь пошла из носа.
— Бей, черта!
Искры посыпались из глаз. Кам остановился.
— Го-го-го-го!.. Бей!
И словно холодный огонь коснулся его сердца, словно огненная льдина мазнула по спине, съежился кам, вздохнул, провел ладонью по лицу: кровь.
— Я смирно жил в горах… Кому худо какое я сделал? Не трогал вас. За что убиваете меня?
Заплакал.
И раздался из тьмы плачущий женский голос:
— Чалбак! Чалбак!.. Убьют тебя… Чалбак!
И плакал, сморкался громко Ерема-пастушок.
Инородцы тоже плач подняли, просили жалобными голосами:
— Отпустите… Больно ведь… Человек ведь он… Грех!
— Плачет, холера! Еще он плачет!! А вот как по-нашему! — братаны враз сшибли кама с ног. — Лупи его. Вот так! Вот так! Бу-у-удешь?! Рраз!!
Кам тихо прошептал братанам Брюхановым:
— Вы трое пуще всех били… В ползиме у одного из вас родится чудо: родится, сдохнет. Тогда вспомянете меня.
— Что он сказал?.. Кто слышал? Что?
— Родится чудо какое-то… Вот черт!
Мазал свет костра по бородам, по лицам. Поднялся кам, но плохо держат ноги, лицо в крови, глаза заплыли — для кама сплошная тьма.
— Живуч, собака! У-у, ты! Дай-ка камень. Рраз!!
Срубленным деревом повалился кам на землю и, полумертвый, прохрипел, густо сплевывая кровь:
— В доме у вас будет худо… Смерть…
И громко крикнул кам Чалбак последним страшным криком — мстяще, угрожающе:
— Смерть!
Показалось всем тогда: молния блеснула, ударил гром, и бубен в костре взбрякал:
«Смерть!»
Опрометью, врассыпную кинулся народ.
— Убили, убили!..
Хлюпали по липкой грязи ноги, дождь лил как из ведра, и тьма качалась:
«Смерть!»
— Убили… Кама убили!.. Кама!
Только братаны Брюхановы, темные братья во Христе, мужественно остались, чтобы завершить задуманное во славу и укрепление веры русской.
— Господи, благослови! — И, осенив себя крестом, братаны поволокли хрипевшего Чалбака за ноги к обрыву, в речку.
— С нами бог!
Ночное время проходило. Дождь не унимался. Рождалась заря в восточной стороне, свет плыл по горам, по долам, по селу. Тихо. Спят коровы и люди, птицы, псы. Все мертво.
Только Казанчи не спит. Согнувшись, взмокшая, с растрепанными черными косами, сидит на краю обрыва, в руках розовый цветок. Целует Казанчи цветок вчерашний, шепчет:
— Чалбак… Где же ты? Ну, покажись…
И смотрит вниз, в бушующие волны Анчибала.
Старая бабушка Федосья до самого утра не смыкала глаз. Ерема наплакался и в стадо не пошел, спит с собачонкой Дунькой как убитый.
А бабка зевает под дерюгой, чешется и шепчет все, шепчет, не переставая:
— Богородица, владычица… Дай мне хошь на последях Иисусовы страданья поглядеть… Как его на пропятье вели… Помирать уж мне скоро.
И был поутру старухе сон. Не сон, а кутерьма какая-то: двигалось все, шипело, махали кулаки, хвосты, летели табунами птицы, и, всхрапывая, бешеные кони проносились вдаль. И сквозь всю эту сумятицу слышит старуха голос:
«Что просишь — исполнилось». — Когда же это? — «Ночью, у костра».
С тем старуха и проснулась.
На улице жутко было. Колокол к обедне звал. И резко, ясно представилось старухе все вчерашнее: избитый, изруганный, идет Чалбак, на согнутой спине бубен тащит, еле передвигается вперед, из носа кровь ручьем, разбиты зубы.
Закрыла Федосья лицо руками да к образу:
— Матушка, владычица!..
И прошептал голос въяве:
«Что просишь — исполнилось вчера».
— Тьфу, наваждение! — плюнула старуха. — Сгинь!.. Тьфу ты!..
Да скорей к отцу Василью.
Идет, вдвое перегнувшись, шарит полузрячим взглядом землю и видит, да не глазами, сердцем отворившимся: ведут Христа на распятие — измученный, избитый, крест на спинушке — и не Исус это, а кам Чалбак — все лицо кровью залито.
Туда, сюда бабка взглядом — нет, видит. Ввалившийся рот молитву шепчет, костяная рука крестится, — а виденица с ней! Защурилась бабка крепко-накрепко — видит: ведут Христа на мученье, и не Христос это, а кам Чалбак.
И словно солнце осветило душу: вдруг стало ясно бабке и тепло:
— Господи!
Сморщилось лицо, из костяных рук клюшка выпала:
— Господи, помяни его душеньку! Господи, прости мне… — и согнулись сами собой древние ноги, и столетний лоб прильнул к земле.
С этой проклятой ночи худо в селе Глызети сделалось и пусто: словно налетел вихрь, опрокинул все, угасил огонь жизни, оборвал цветы, — уныло стало.