Случилось что-то недоброе. Черная сила, что ли, против людей пошла? То собаки всю ночь воют, то в горах невидимый бубен бьет.
Дивятся мужики и бабы:
— Ведь сожгли, кажись. И каму полный карачун вышел… И других камов на десятки верст нет… Откуда бубен? Ока-азия!
А бубен бьет да бьет. Ночи темные, осенние. Жутко. То на одной, то на другой горе: «бум-бум-брряк!..»
Даже в Волчихе, где Иван Петрович жил, и там иным часом слышались зловещие удары бубна: бубен ночью по селу ходил.
Иван Петрович человек благочестивый, рассудительный. Позадержался как-то после вечерни в церкви, подошел к образу целителя Пантелеймона, что в уголку висел, да тихим манером, с оглядкой, тайно, взял и помакнул в лампадку ружейный из пакли пыж. А дома зарядил ружье картечью, да сверху пыж-то освященный и задул, благословись:
— Теперь крепко будет. Его простой пулей не проймешь. — И повесил ружье над самой кроватью.
— Сказывают, по речке ходит, — отозвалась жена, дьяконова дочь, и перекрестилась. — Тело свое разыскивает, говорят… Хозяина…
— Пусть-ка попробует сюда прийти… Да я ему!.. — храбрился природный трус Иван Петрович и, чтоб побахвалиться, пошел вечером в гости к писарю.
Да там и засиделся до самых петухов. Чай был с выпивкой, с закуской, страшные разговоры были: все о том же, о каме, о проклятом бубне.
— Да я его!.. Только бы встрелся… Я б ему!.. — бахвалился пьяненький Иван Петрович. — Трах! — и всмятку…
Когда возвращался домой прогонами, ночь была лунная, голубая, ядреная, ночь вся звенела.
Вдруг слышит Иван Петрович: глухо, тихо бухнул бубен вдалеке. Иван Петрович ускорил шаг; круглое, красное лицо его побагровело; черные, сросшиеся брови вразлет пошли.
Бубен ближе, ближе.
— Батюшки мои! Сюда…
Сорвал нательный крест, очертил им на дороге широкий круг, сел за черту, в круг завороженный.
— Бог в черте, черт за чертой!.. — Ждет, трясется, во все глаза глядит.
Все ближе бубен, близко, к прогону, к кругу:
«Бум-бум-бум!.. Бум-бум!» — и словно с разбегу в стену — в черту уперся:
«Дррр-рох!»
— Святии вси! — взвыл Иван Петрович, да на карачках из заколдованного круга вон.
И путем не помнит, как хмельные ноги его к дому поднесли. А дома ни гугу, молчок. Только и сказал жене:
— Буду с ружьем ходить… Пыж святым маслом смазан… Из боговой лампадки… Чуешь? Трах! — и всмятку.
— Господи! Да почему же ты весь в грязи, как свинья худая?
Иван Петрович ни гугу.
Много кой-чего в народе толковали: будто в прошлую субботу на мельнице бубен брякал, а к старосте, дяде Финогену, в печную трубу голос кто-то подавал; вот еще две лошади в озере утопли, будто бы Чалбаковы шайтаны туда загнали их.
Еще сказывал какой-то обормот-бродяга, будто встретил в лесу старушонку потрясучую, с четверговой свечой старуха землю роет. «Ты что тут шэришься?» — «Чалбаковы, мол, потроха ищу… На кладбище тащить надо, в могилу. Превечный ему спокой». Ну, известное дело, бабка Федосья, больше некому. Так народ и порешил.
И верно. Все время старуха по селу мотается. Идет, перегнувшись вдвое, крестится, а сама шепчет, шамкает: «Челбакушка, батюшка. Грешница я, грешница!» Видно, покачнулась в уме своем Федосья.
И еще слух шел про отца В асилья: будто с той ночи проклятущей шибко пить стал, во хмелю ругал черноглазую Надею, а та черную челку пуще раскуделила, грозится: «Меня даже сам урядник на чашку щиколату приглашал!»
Всякое плели в народе.
А вот Брюхановым братанам, тем действительно, должно быть, жизнь не в жизнь. Осунулись, обвисли, только бороды торчат. Оно правда, что сбросить полумертвого человека в воду — штука, ой! Ну что ж, мирское дело, давным-давно все мохом поросло, даже сам отец Василий поучал: «Суд народа — суд божий», — и другие прочие слова. А вот братанам тяжко. Старший, Петр, в лавке торговал, он пожертвовал священнику на рясу, а Надее — на кофту кумачу. Середний, Андрей, добрую пасеку имел, на боговы свечки обещался воску пуд. А младший, Филимон, дал обещанье отправиться с весны со сбором на украшенье дома божьего. Что ж, правильно, самые душеполезные дела. Жить бы да жить, ан нет!.. Видно, черная Чалбакова душа покою братанам не дает.
— Плюньте, чего вы, — говорили им крещеные.
— Мы что ж… Мы ничего… — хмуро гукали братаны. А больше все молчанкой.
В ночное же время часто собирались братаны вместе, к старшему. И все о том же, все о том же толковали, мрачные — о страшных Чалбаковых словах: