«В ползиме родится у вас чудо. Тогда вспомянете меня».
Вот и зима пришла с морозами, с пуховым белым снегом. Задумчиво стояли побелевшие великаны-горы, и только крутые каменные груди их были по-прежнему серы, желты, красны. Да щетки леса зеленели то здесь, то там.
Умолкли, уснули водопады, затихла Анчибал-река, перестали дышать долины духмяным запахом, и не слышно звонких птичьих голосов.
Еремин кнут — ужом свернулся, валяется у бабки на печи, а сам Ерема с обозом ушел — определился к ямщикам в подручные — повез в Монголию купеческий товар. Идет теперь, шагает по нагорным извилистым тропам — Чуйский тракт, — и неугомонная Дунька с ним. На каждой ночевке, в какой-нибудь деревушке малой, чавкая за чаем пшеничные сухари, что бабушка Федосья в путь дала, заводит Ерема разговор:
— А вот у нас, значит, какое дело вышло… Был у нас кам, в горах жил, под самым белком, где снег. Ох, и страшенный кам был, потому што…
Так и катилась про страшного Чалбака слава скрозь все леса и дебри вплоть до монгольского Кобдо-города, до Улясутая.
Возвратился домой Ерема после рождества, возвратилась с ним и Дунька. Прикултыхала Дунька домой с изъянцем, на трех лапах, а четвертой лапой на какой-то заимке угодила Дунька в лисий капкан — блудня была, — так без лапы и осталась.
Ерема горько плакал, словно последний дурак ревел:
— Вот кабы Чалбак был жив… Вдарил бы в бубен свой — секунд в секунд лапа у Дуньки выросла бы.
Но вскоре такое случилось, что Ерема и про Дуньку позабыл, да не один Ерема, а все село, вся округа ахнула.
Раннее утро. Голубел рассвет. Звезда догорала на востоке. В обширной Филимоновой избе ярко топилась печь, старуха Секлетинья житные блины пекла, сам Филимон в красном углу богу молился, а толстобокая Марфуша, дочь его, круто заплетала перед зеркальцем густые косы.
Вдруг встряхнулась изба от пронзительного крика, вихрем ворвалась в избу тетка Дарья, сама хозяйка:
— Филимон! Мамынька!.. Пропали наши головушки!.. Ой-ей-ей!
Обомлело сердце Филимона, и кудластая его бородища враз встопорщилась.
— Идите-ка скорей!.. Чудо-то!.. Вот оно чудо-то где доспелось! Ой-ей!!
Не помнит Филимон, как ногами в валенки утрафил, да без шапки, в одной рубахе на мороз, за бабой. А сзади бабка Секлетинья, а за ней Марфуша, а за Марфушей черный кот.
— Чудо-то какое! Эвот он, окаянный, эвот!..
— Тьфу! — плюнула бабка Секлетинья.
А Марфуша взгайкала во весь двор да за бабкин сарафан скорей, словно пятилетняя девчонка.
— За попом надо, за урядником.
— Да ты, черт, сдурела?!
— Страсти-то какие!.. Страсти-то!!
— Нож ему в горло!
Фонарь дрыгал-покачивался в оторопелой Дарьиной руке, слабый свет елозил по парным кучам навоза, по рогастой Красуле, по овцам. Облизывала Красуля своего новорожденного двухголового теленка, взмыкивала каким-то диким тревожным мычаньем, и слезящиеся глаза ее вместо живых и матерински-радостных были печальны, тупы.
Весь унавоженный двор наполнился оханьем и причитаньем. В калитки, в ворота, через прясла валил народ, все свои, брюхановские. Только Ерема-пастусшонок посторонний, учухал пастушьим чутьем воим, — тут как тут. Да недолго Ерема дивовался: разинул рот, выпучил глаза на невиданного страшного урода и тихомолком — марш домой.
А Красуля мычала и мычала; бились в углу, блеяли овцы; лошади бросили хрумкать овес, похрапывали и косились на незваную толпу. Скакали от фонаря по навозу тени, как души заклятых курмесов.
— Шестиногий!..
Теленок нетвердо стоял на шести своих ногах, и четыре глаза его были мутны. Вот потянулся к вымени, два языка высунул, но Красуля откачнулась, хрипло взмыкнула, чуть не поддела урода на рога.
— Как же быть-то? А? — уныло сказал старший, Петр.
— А чего такое? — звонким голосом вскричала разбитная Варвара, жена его. — Взять ружье, да стрелять… А еще мужики! Мертвого калмычишки испугались. Кол ему в душу, вот что!
— Ой, Варвара!.. Не ошибись, девка.
— А что он, татарская лопатка, хрещеным может сделать-то? Тьфу!
— Замолчи, сорока!
Еще солнце не взнялось из-за хребта, а все село уже знало про урода. До полудня Ерема успел двадцать верст околесить: много русских заимок, калмыцких юрт облетел; не пивши, не евши, в морозный день потом изошел; Дунька култыхать за ним устала, начала сердито на Ерему взгамкывать.
А Ерема на каждой заимке знай благовествует:
— Чудо, братцы-хозяева!.. Вот так чудо, потому што…
По улусам, по юртам узнали инородцы, вспомнили слова Чалбака, изумились.