— Врешь, чертенок!
— Вот подохнуть, дядя Тихон, не вру! Ну, тут вскочил я… Глядь: один только шайтан остался, да и тот стрекача задает, лопочет что-то, будто сыч. А рядом с ним Филимоновский-то выродок скок по сугробу, скок… Вот те хрест!.. О двух башках, о сорока ногах, а что хвостов, так и не вымолвить! Вот те хрест!.. «Ммее… — по-телячьи, — ммее…» Тут мы с Дунькой ну бежать, да ну бежать!..
Дядя Тихон улыбался, грозил Ереме пальцем. Ерема засопел еще больше, вытаращил глаза, оттопырил губы:
— Экой ты дурак какой!.. Не веришь?.. — И закрылся с головой дерюгой.
Через неделю вечерней порой вновь бубен бил. Погодье задалось хорошее. Звезды были. Тишина. И средь тишины вдруг накатилось. Сначала исподволь, чуть-чуть, потом покрепче, мимо брюхановских домов:
«Бум-бум-бум!.. бряк-бряк!»
Да в прогон, по переулку, тише, тише, так и скрылся.
Кто слышал, кто не слышал.
И слышавшие — в лице белели, менялась кровь в лице.
Слышат, а не видят. Идет, грохочет невидимка-бубен. Разевают рты, крестятся, прочь бегут.
— Неладно у нас, братцы… Надо иконы подымать.
Ночью собаки выли. Сказывают, выли они на том проклятом обрыве у реки. Выли-выли да грызню подняли. Собаки ли? — вот в чем дело. Скорей всего — шайтаны, шиликуны, курмесы.
Выйдут крещеные, послушают.
— Беда! Отродясь такого не случалось.
А поутру пономарь Викентий в колокол звонил. Редко-редко. Дернет за веревку да ждет, словно постом великим.
Печально благовестил колокол, нес унылую весть по селу и по всем местам окрестным, куда достигал медно-гулкий звон, будто звал, приглашал, выговаривал:
«Приходи-и-и-те-е-е!.. Хорони-и-и-те-е-е!»
Началось со старшего, с Петра, и с его жены Варвары.
Как-то сразу слегли они, в одночасье. Жар палил, озноб, пот холодный, и снова жар, неутолимый жар.
— Квасу! Квасу!
Жадно пили холодный квас, гоготали звериным гоготаньем:
— Душа горит… Еще!
И сразу в пропасть, в тьму вечную.
Солнце в этот унылый день поднялось поздно. Над увалами и хребтами, где встать ему, долго желтый туман держался, застилал туман высь небесную и укрытые снегом склоны гор. И из желтой пелены его, словно раздвинув парчу погребальную, показалось наконец холодное, нерадостное — как свеча в изголовьях мертвеца.
Уныло шагал народ из церкви на погост, качались мерно два белых гроба — последний путь земной.
Возле обрыва дорога шла, возле того самого, страшного…
Ерема глянул вниз… Анчибал полынью прососал. Сердито в полынье вода кипела, черная, как деготь. Злился Анчибал-река.
Пели недружно, плохо. Голос отца Василья дребезжал и обрывался.
Земля промерзла сильно. Двойная могила неглубокая. Над могилой плач большой. Но горше всех плакали Филимон с Андреем. Не родных оплакивали братья — участь. Видели братья свою участь впереди, свой черед. Плакали.
Пономарь Викентий все еще на колокольне:
«Приходи-и-и-те-е-е… Хорони-и-те-е-е!..»
Не колыхнется огонек в лампадке, словно выкован из золота червонного. Золотом крыта святая икона Спасителя. Из-за иконы верба. Золотится на вербе прошлогодний пушок. Маслом пахнет, ладаном.
Тихий сумрак. От печи жар идет. Кот на печи трет лапой за ухом. Щурится — прицеливает глазом на ползущего по печке таракана.
Распростертая фигура на полу. Ряса разметалась черным. Скупо блестит смазной каблук.
Фигура подымается, крестится, вздыхает, опять в землю. И тень крестится, вздыхает, опять в землю. Вздыхает тень.
Шепчет отец Василий молитву. Но слова сухие, как песок, не от сердца. Поэтому мятется сердце, облегченья нет. Думается дума. Кто посеял ее, чья рука?
— Из Анчибала в реку, из реки в речищу, из речищи в море. Где найдешь? Невозможно. А надо бы земле предать. Все-таки крещеный. Душа его рыщет по земле, некий, кого поглотити… Боже, боже!..
Надея спать легла. Мягко крадется к Надее кот. Заберется кот к Надеиному сердцу, замурлычет. Тепло, угревно у девичьего сердца. Курлы-мурлы.
А невидимое веретено крутит-дрыгочет, перебрасывает нитку через дома, через крыши, да прямо в Филимонову трубу печную — скок! Оборвалась нитка-невидимка, да по бороде, да к Филимону в сердце… Чья рука веретено пустила?
Стоит Филимон перед старинным складнем дедовским, бьет усердные поклоны и точь-в-точь теми же словами, теми же мыслями, что и отец Василий:
— Где найдешь? А надо бы… Поди давно уже в море-окиян уволокло. Господи, прости окаянство наше!.. Помяни его душеньку во царствии твоем.