«Вву-у-у… Гав-гав… ууу!!.»
Прятались жители в избы, крестились сами, кругом окрещивали тьму.
— Илья-пророк батюшка!.. Ильинская пятница матушка!..
И слышно во тьме, перекликаются через дорогу:
— Силантий, ты?
— Я. А это ты, Ваньша? Не видно ничего.
— Он самый… Это что же такое будет?.. А?
— Да вот человека, Митьку свово, послал с ружьем… А то не уснешь. Жуть. Откуда их черт согнал?
В безглазой вышине запоздалое стадо говорливых галок пролетало. На свежих пажитях курлыкали журавли. Поскрипывала и колотилась под ветром чья-то незакрытая дверь.
Посреди дороги, спотыкаясь о вылезшие из земли камни или скользя осторожной ногой по парным коровьим кучам, шагал человек с ружьем. Зарядил он двустволку мелкой дробью-бекасинником. Стегнет собачью свору, как кнутом, и будет!
Приложился человек — бах-бах! — и сразу все оборвалось, только слышно, как быстрые лапы оторопело землю топчут, врассыпную собаки прочь.
Улыбнулся человек, покурил, послушал и — домой. И только лишь в калитку — опять на том же самом месте завыли псы.
Бабка Федосья брюзжит на своего Ерему, сердится:
— Надо искать Филимона-то! Тоскует его душенька. Иди!
— Филимон у попа, верно… Я за Дунькой… А то собаки ее разорвут.
— Дурак какой! Перво человека надо пожалеть.
Взял Ерема кнут, прислушался, пошел к церкви на обрыв. Ничего Ерема не боится. Ну, темно, ну, собаки воют, — эка штука, пусть.
— Потому што, она сумасшедшая… Казанчи-то, — рассуждает сам с собой Ерема; через плечо кнут висит, в правой руке фонарь с огарком. — А вот женимся мы с Татьяной Рыбкиной, это дело… — Ерема улыбается, весело размахивает фонарем — тьма подпрыгивает, со светлым лучом в чехарду зачала играть.
— Ух, ты, язви их!.. Как воют!..
И нежный женский голос вдруг:
— Пасеня, ты? Огрей ты их кнутом хорошень! Боимся мы с мамынькой. Сделай милость, разгони, пасеня-пастушок!
— Ладно, — сказал Ерема толсто, вдруг почувствовав себя заправским мужиком. — А ты творогу со сметаной дашь мне?
— Дам.
— Ну, ладно, разгоню.
Ветер взметнул сильней, огонь в фонаре заколыхался, стал накрапывать дождь. Шагал-шагал Ерема в бабкиных бахилах да споткнулся.
— Язви тя!.. До чего темно, — и пошел прямо на собак.
— Дунька! Дунька-а!..
Вот и обрыв. Внизу Анчибал гремит. Колет тьму голосистый собачий вой.
— Дунька! Фють, фють…
Вильнул туда-сюда фонарь. Зарычала собачья свора, ощетинилась.
— А это хошь? — взмахнул Ерема кнутищем и щелкнул в воздухе, как из ружья.
— Филимон!! Филимон!! — вдруг дурью заблажил он во всю глотку. — Что ты, Филимон?! — упал фонарь, зазвенели стекла. И бросился Ерема во всю прыть домой.
— Филимон! Батюшки, Филимон!!
Отворялись во тьме окна, кто-то кричал ему, кто-то звал испуганно, но Ерема, спотыкаясь и падая, мчался дальше:
— Он воет, он воет по-собачьи… Батюшки!!
Словно колдун, словно страшный кам-шаман, окруженный собачьей стаей, сидел Филимон на обрыве, как вывороченный буреломом таежный пень во мху.
Он не знает, как пришел сюда. Кам Чалбак сказал:
«Вот год уж, как вы меня убили. Зачем пожаловал? — Кам Чалбак вынырнул из воды, из Анчибала, и гулко ударил в бубен. — Зачем пожаловал?»
Филимон затряс головой, разодрал ворот у рубахи — душно, — хотел ответить, но слезы не дали.
Только и промолвил:
— Прости!
«Не знаю, — сказал кам. — Ступай домой».
Анчибал взбурлил, взъярился, хлестнул волной о камни, и кам пропал.
А псы ляскнули зубами, взвыли. Посмотрел на них дико Филимон — светятся во тьме собачьи бельма, — запрокинул нечесаную голову и взвыл со псами страшным, сумасшедшим воем.
— Надея! Надея!! — крестясь и дрожа всем телом, вскричал отец Василий. — Послушай-ка, Надея. Что это?
Оба они стояли у полуоткрытого окна, — священник и девица, — оба тряслись от какого-то необъяснимого ужаса.
На обрыве, бросив вой, яро рычали псы, и слышно было, как зубы зверей кого-то рвут на части, гложут. И сквозь грызню — последний, пронзительный человеческий крик.
— Надея!! Это Филимон!
А потом все смолкло, только Анчибал плескался во тьме.
И вот среди наступившего затишья — громче грома, трескучей синей молнии — ударил бубен. Всяка душа удар тот слышала, все к окнам бросились, даже спящие вскочили, так ядрен и внезапен был удар.