Ивашка зачерпнул из болота в берестяное ведерко воды и просунул на рогульке больному отцу в чум. Баба оленины вяленой в тряпицу завязала. Ивашка поддел узелок рогулькой и тоже в чум, под самый рот старому Илейке.
— Эй, отыркон — старик! — крикнул Ивашка и заглянул в щелку чума.
Старый Илейко лежал вниз лицом, тяжело мычал и чавкал губами. Перед ним теплился, угасая, костер.
— Пойдем скорей, — заторопилась баба.
Солнце еще не проснулось, — знать, глаза росой промывает, знать, в зарю рядится, а свет уж выпил тьму: засерело кругом, туманы заклубились, дятел топором стучит.
Принюхивается Ивашка — грибами пахнет, мокрым мохом; принюхивается Ивашка, куда путь править — смолистый ветерок трясет — обсушивает хвои. Хорошо бы тут стать, на поляне, отдохнуть. Поляна вся в цвету, красной земляникой, как кровавым дождем, обрызгана, ключик течет, такой светлый.
— Чего стоишь? Пойдем! — кричит баба.
Дальше пошли. Солнце сквозь вершины смотрит. Наступило утро, Ивашка вздрагивал и хватался за голову.
— Ты чего? — встревожилась жена.
— Голова…
— Ой! Надо дорогу заломать, а то нагонит.
— Йе, — подтвердил Ивашка и, прикрякнув, срубил острой пальмой елку. Елка упала поперек тропы. Он сделал в ней расщеп и стал подманивать собаку.
— Бойда, нох-нох…
Бойда поджала ухо — не поглянулся ей хозяин — и только хотела в сторону, а баба скок:
— На, держи… тащи!
Собака заскулила. Ивашка сгреб ее, сунул в расщеп собачий хвост и крепко-накрепко скрутил концы вицей.
Бойда визжала, дергалась, выла жалобно: чуяла Бойда, кинут ее люди. Взглянул на нее Ивашка: черные глаза ее стали влажными, плачущими, как у человека.
— Ты самый друг. Кто верней тебя? Карауль, не пускай болезнь, лай пуще, — в последний раз погладил он собаку.
— Айда! — крикнула баба.
Караван дальше двинулся.
И под гору спустились, и на лысую вершину взобрались, а собачий страшный вой разрывал тайгу.
— Ой ты, как скучает… Пойдем скорее! — зажала уши баба.
Двадцать дней тунгусы тянулись. Далеко ушли. Болезнь не нагнала, сзади осталась.
Пождали-пождали старика — не пришел. Ну, значит, слопала его болезнь. Это ничего, зато сами живы.
Осень проходила с красным листом, с желтым листом, с морозом. Травы сединой взялись, зори были в золоте, с севера белые тучи наплывали, и уж на вершинах каменных сопок выпал снег…
Набрел на Ивашку хороший его товарищ, Чумго, белку промышлял, и говорит:
— Вот я у торгового был, чудо видел.
Ивашка зачмокал губами, с любопытством развесил уши.
— Из города птицу привез торговый. За морем, говорит, такая птица водится. Пьятух… Ну и птица. Под мордой борода трясется, на башке гребень. Песни поет. Громко-громко!
— Продажный, нет? — сплюнув сквозь зубы, спросил Ивашка.
— Нет, — уверенно сказал Чумго. — Уж очень занятная птица. Ночью поет. Как схлопает крыльями, да «ку-ри-ку!» — так все шайтаны, сколько есть на свете, сразу скрозь землю проваливаются. Страх как боятся.
— А может, продажный? — спросил Ивашка, и глаза его заблестели.
— Однако нет, — раздумчиво проговорил Чумго. — Я так думаю, она и хворь у русских прогоняет: как гаркнет «ку-ри-ку!» — хворь разом из избы вон, да и бежит без передыху, покамест на кого из наших не набросится.
— Йе, — радостно сказал Ивашка. — Такую птицу надо купить. Как такую добрую птицу не купить.
Ивашка далеко проводил в тайгу своего друга Чумго. Всю дорогу разговаривали о неслыханной птице и решили: чего бы ни стоило — добыть ее.
Торговый человек, Петр Абрамыч Трындин, уж седьмой год живет на вершине речки Бирьякана, в глухой тайге: до ближнего села и то верст полтыщи, как не больше. За все время лишь два раза выезжал в село — очень труден путь. Сначала один жил, потом жену приплавил, приказчика Спиридона с семьей, обзавелся хозяйством: корова была с лошаденкой, кошка, шесть собак. Бывало, придут тунгусы за покупками, только языком прищелкивают, удивленно разглядывая лошадь и корову, — впервые видят.
— От так зверь!
А прошлой весной привез торговый молодого горластого петуха и двух молодок. С курицами как-то веселее стало: клохчут, яйца несут, цыплят выводят.
Зима отлютовала, весна идет, понесло дурманным хвойным духом. Но приказчика Спиридона, долгобородого, на кривых ногах мужика, ничто не радовало: баба всю зиму хворала, лопата-лопатой сделалась, а с весны их ребенок все животиком скучал, да на второй день пасхи и… пришлось гробовину ладить.