Дробно стуча сапогами по лестнице, торговый кинулся им вслед.
— Дружки! Стой! Ведь маленький, маленький! От животика! Не бойся!
Сверкая пятками, тунгусы мчались во весь дух, с треском, с хрустом, с диким воплем.
Запыхавшийся Петр Абрамыч ввалился в дом, как грозовая туча.
— Дьяволы! Погубили! — заорал он и грохнул по столу. — Ведь теперь они по всей тайге разблаговестят! Ни один черт носа не покажет! — Он схватил забытую Ивашкой рваную шапчонку и с размаху хлестнул ею приказчика. — У-у, дьявол! — и с яростью бросил ее в лохань.
У приказчика хлынули слезы, он закрыл ладонями лицо, повалился на стол, всхлипнул:
— Петр Абрамыч, побойся бога… Пасха… Горе у меня… Младенчик.
— Пасха? Горе? А у меня радость? Плясать, может, велишь, а?! — Он сорвал с гвоздя ружье, прицелился в стоявшего на одной ноге петуха и, выстрелив, снес ему голову. Обезглавленная царская птица долго летала по избе, обливая пол кровью.
ЧЕРНЫЙ ЧАС
— О-го-гой! — закричал тунгус Пиля.
И тайга отозвалась: «О-гой…»
Осмотрелся кругом: лес, снег, клок седого неба. Вынул изо рта неугасимую:
— Агык.
Резко, четко, словно шайтан к ушам: «Агык».
Пиля любил покричать в тайге: один, скучно. Крикнешь — ответит, ну, значит, двое, не один.
Пиля — большой ребенок. Сколько же Пиле лет?
— Тридцать пиять.
Пиле в прошлом году на ярмарке в Ербохомохле сорок было, ведь сам же говорил всем:
— Сорок… Мой старик есть, совсем маленько старый… Дай, друг, винца.
Да и сам батька, поп Аркашка кривой, священник, в книгу заглянул одним глазом и сказал:
— Тебе, чадо, сорок стукнуло.
А вот теперь Пиле только тридцать пять. А весна придет — может, двадцать будет, почем знать… Может, пятнадцать…
Озирается Пиля, нюхтит, как собака по следу соболя, пытает снег, пытает небо, пытает морозный воздух, ищет глазами и душою хоть малый зрак весны.
«Нет, зимно… Синильга — снег кругом, льды кругом, мороз».
Костер урчит, лопочет. Желтое, красное с синим переливом пламя взвивается вверх, когда Пиля сует в костер целую лесину. Холодно. И нет солнца. Куда оно делось, куда ушло? Заблудилось, что ли, или болезнь забрала его? Вдруг помрет, подохнет солнце? Ой, как худо тогда! Тогда и весна не придет. И Пиля останется один, совсем один, как в небе месяц.
Суетливая Камса прыгнула ему на грудь и дружески лизнула в толстые губы. Сплюнув, Пиля ткнул собаку под живот, а сам повалился в снег, стал кататься и корчиться, словно в тяжком припадке, стал кричать придавленным голосом, как у попавшейся в капкан лисы:
— Скушно мне как, скуплю. Эй, баба, девка, иди!
Собаки гурьбой к нему, не знают, чем помочь: беда пришла или так сдурел хозяин, может — игру завел.
Собаки выть начали. Вот олени примчались — скоком, скоком — стоп — окружили хозяина кольцом, закинули густодревые рога назад, из ноздрей белый пар.
А Пиля все кричит:
— Ой-ой! Какой я один… Собака я!..
Стойте, ветры, не метите снег. И ты, кривая сосна, не качайся!
Солнце, где же ты? Ну! Ну? Разве не чуешь, что Пиля собирается в дорогу?
Крутятся вихри, воют шайтаны в трущобах темных, ходит ветер по вершинам, шумит тайга.
Смерть.
Кому смерть, а Пиле любо: да если б кругом Пили выросли ледяные горы, если б вся снеговая туча опрокинулась на землю и бешеный ветер рвал бы с корнями лес, — для Пили одна забава — встал, пошел:
«Эй… Эй!.. Сторонитесь, льды, прочь, крылатые, косматые вихри, эй… эй — умри, издохни, ветер, — Пиля идет! А куда? Хе-хе… Куда собрался Пиля?»
«Самую красивую найду».
Скликал оленей:
— Орон! Орон!
Связал гуськом, в ольгоун, на переднего, учуга, седло набросил.
Стоят олени, дышат, будто говорят:
«Найдем, найдем, самую красивую найдем».
И собаки черные крутятся возле — черные, а поседели — снег, мороз. «Найдем, найдем», — взлаивают хором.
Пиля весь погружен в сборы, неугасимую свою трубку некогда раздуть: торчит в зубах мертвой загогулькой.
— Айда вперед… Ко! Ко!
Куда? Прямо. В то место, где весна живет. Прямо. Даже не оглянулся Пиля на брошенное стойбище. А что ему? Пиле везде приют, был бы огонь да лес.
Сидит Пиля на переднем олене — олень рогастый, крепкий, — голова у Пили огромная — вот так башка, этакой во всей тайге не встретишь. Недаром все над ним смеялись: «Как ты и родился такой!»
Башка у Пили волосатая, длинная грива сзади, в косы плести Пиля не умеет. А поверху волос — какой-то колпак из красной тряпки.