— Я есть Пиля Иваныч Дункича, — по-русски сказал тунгус.
Голос зазвучал внушительно и важно. Пиля даже удивился. Никогда не говорил он так.
Оба пошли к костру. Старик шел вперевалку, раскорячив кривые ноги и подпираясь жердью. Пиля заботливо ощупывал свой вспухший затылок.
Еще до весны далече, а Пиля уже сидит с своей женой в собственном чуме.
Старик на другой же день ушел. Это ничего, что он взял за дочь такой большой калым: двадцать оленей взял, полтысячи белок, пару соболей да мертвые часы с цепочкой. Как покупал их Пиля у купца — живые были, стрелка вертелась колесом, а как уплыл купец — поколели часы, сдохли. Пиля и камнем по ним брякал, и об стену с маху бил:
— Нет, не стукат, помирал совсем.
Ничего не жаль — ни оленей, ни соболей, ни белок, а вот часы хоть и мертвые, а жаль. Но Гойлятак ласково улыбается глазами, так умильно что-то говорит с костром. Да пропади они пропадом, часы.
— Гойля!
Старик всех оленей Пилиных угнал. Только двух оставил: дочери да Пиле.
Пускай шагает по сугробам старый, пускай. А им и тут ладно, у костра. Разве плохо пахнут свежие хвои, что густо разбросал Пиля в своем чуме, разве не мягки, не пушисты шкуры, что сидит на них Гойля? Разве не морозна ночь, а в чуме так тепло, угревно и такой вкусный пар клубится от котла.
— Гойля! Эй!..
Молчит Гойля. Вот вздохнула. О чем вздохнула? Движения ее быстры, руки проворны, ловки, блестит серебряный браслет.
— Волосы у тебя, как крылья ворона в снегу, о Гойля. Щеки твои горят, ровно огонь. Губы твои сладки и алы, как малина. Грудь твоя все равно как… — Пиля замялся, голос его дрожал, слова терялись, убегали прочь. — Все равно как… ну, это… Ах, Гойля!
— Как мы будем жить, — прозвучал ее голос. — Ты бедный. Оленей у тебя нет.
— У меня есть башка, у меня есть ружье. Не бойся. Будем жить.
— Я люблю оленье молоко. Где у нас оленюхи?
Пиля быстро сказал:
— Я пойду к шаману. У него волшебный бубен.
Гойля насмешливо прищурила глаза.
— Ой, какой могучий шаман. Вот он переделает двух твоих старых самцов в молодых оленюх… — губы ее криво улыбнулись, и дрогнула крутая бровь.
— Да, — ответил Пиля, и кончики ушей его вспыхнули жаром, а Гойля захохотала и захлопала в ладоши.
— Отчего у тебя большая голова? — лукаво спросила Гойля.
— Когда будешь меня целовать, голова станет маленькой.
— Вот как! Отчего?
— Оттого, что ты станешь целовать… Оттого, что…
— А ты умеешь целоваться?
— Я? — Пиля вынул изо рта трубку, отер толстые губы рукавом и тихо сказал: — Нет.
— Ха-ха-ха… Зачем же тогда взял себе Гойлю?
Пиля снял свой красный колпак и с ожесточением долго скреб голову, потом сказал, чуть раздражаясь:
— Когда купил ружье, белку стрелял мимо, теперь бью в глаз.
Гойля жадно затягивалась трубкой и выпускала из ноздрей густые клубы дыма. Она искоса посматривала на Пилю дразнящим взглядом. Их разделял костер.
— Ты разорвал мне рубаху. Иди на ярмарку, купи кумачу.
— Ладно, куплю две рубахи, три рубахи, — сказал Пиля, и его кинуло в жар: Гойля быстро обнажилась до пояса, и проворная игла с оленьей жилой замелькала в ее руках.
Тунгус весь сладко обомлел.
— О Гойля! — бросив трубку, простонал он. — Я никогда не видел тебя… Ни одну женщину не видел так, безо всего… Гойля…
Он задыхался и пьяно полз на четвереньках к ней. Та чуть пнула его ногой, обутой в бисерный сапог, и проворно поднялась, огненная, гибкая.
— Лови! — с задорным, обжигающим смехом скакнула она по ту сторону костра.
— Ловлю! — Ноздри его раздувались.
— Ай! — крикнула женщина, когда Пиля, опрокинув чайник, облапил ее. — Постой! — и оттолкнула его с силой. Пиля набитым мешком шлепнулся в костер.
— Сгоришь, сгоришь! — захохотала Гойля серебристо звонко, словно бегучая вода в горах. — Давай ужинать, бойе.
— Давай, — отряхиваясь и тоже громыхая счастливым смехом, отвечал по-русски Пиля. — Моя шибко проголодался маленько совсем.
Первый ужин прошел в большом согласье. Гойля шутливо щелкнула Пилю ложкой в лоб. Пиля загоготал от удовольствия и громко рыгнул, что означало: спасибо, сыт. Та рыгнула громче. Но Пиля, оборони бог, не дурак: разве можно поддаться бабе. Он вобрал живот, приподнял плечи, выпучил глаза и рыгнул оглушительно и страшно: спавшая у входа сучка выбежала опрометью вон. Польщенный Пиля, — хозяин так хозяин, — гордо взглянул на жену, облизал жир с грязнейших пальцев, досуха вытер их об волосы и начал говорить, торопясь и запинаясь.