Он говорил о весне, о том, как бил медведя, как обвалился снег с горы, как ходили по небу огнистые сполохи. Он теперь весь в любви, весь в радости: одиночество кончилось, скука сгибла. Вот перед ним сидит Гойля, у нее черные косы, алые губы, и годы ее — годы молодого цветка. Он над ней, как солнце над землей: должна его любить, должна покоряться. Пусть она слушает двумя ушами, пусть поймет утробой. Он все сказал.
Весь потный от длинной речи, он в упор уставился на Гойлю, ждал.
А та, далекая, далекая Гойля, — ее нет здесь, — протянула ему берестяную чашку с чаем и сказала:
— Я люблю сахар… Я люблю вино. О, веселая, веселая вода!
Кто-то вздохнул в Пиле, но кто-то и заулыбался.
Сахар что. Сахару у них будет много. Будет и вино. Он Гойлю возьмет в село, а в селе коленкор да сахар, а в селе вино, такое вино — хватишь, словно уголь проглотил — огонь огнем, — и сразу станешь богатый, сразу станешь, ой какой сильный и счастливый. А потом маленький Пиля у них заведется, этакенький, этакенький. А потом малюсенькая Гойля заведется… у-у… потом, потом…
…Когда в открытую верхушку чума сребролобый месяц уставил свой хитрущий глаз, тунгусы, досыта наговорившись, погружались в сон. Не так-то сразу заснул Пиля. Не так-то сразу и любопытствующий месяц откатился прочь — наступающее утро не спеша толкало месяц книзу.
Пиля, засыпая, слышал медовый шепот молодой своей жены:
— Вот завтра посмотрю, бойе, станет ли меньше твоя башка. Эх, дурной, дурной…
Как заснул Пиля улыбаясь, так с улыбкой и проснулся. Но когда открыл глаза, лицо его вытянулось и нижняя челюсть сама собой отскочила: перед ним, грузно опираясь на палку и посмеиваясь, стоял жирный-прежирный старик — якут Талимон.
— Ладно спишь, — сказал якут и захихикал, — так спит медведь в берлоге.
Пиля вспомнил, что должен якуту много денег, — чем он заплатит ему? А старик крутой, беда.
— Ты, вижу, женился? — строго спросил якут, опускаясь у потухшего костра.
— Нет, — ответил Пиля. — Я бедняжка… Где мне…
— Нет? Хорошо сказал, очень хорошо сказал. А почему же с женщиной в одном мешке спишь?
Пиля робко пощупал меховой мешок, в котором лежал, и, толкнув в бок пробудившуюся Гойлю, виновато проговорил:
— Женился… Забыл совсем… Маленько женился… Верно!
— Давно?
— Да-авно.
— Когда же?
— Вчера маленько.
Быстрым оленем выскочила из мехового мешка Гойля, приподнялась на цыпочки и крепко, по-молодому, потянулась, потом пошла за снегом, чтоб согреть чай. Круглая, как у огромного филина, голова старика повернулась вслед Гойле, и черные живые глаза его заблестели похотью. Он причмокнул, прищелкнул языком и спросил вылезавшего из мешка Пилю:
— Где достал, сколько калыму давал? Баба хороша, карауль бабу.
— Баба ничего. Ладная баба, — ответил Пиля и, встряхнув мешок, в раздумье остановился, с опаской посматривая на якута.
— Год нынче худой, белка худая, улов худой, — наконец начал Пиля пискливым, жалостным голосом. — А я тебе, бойе, должен, ой, как много… Как и быть, бойе, как и быть?.. Я бедняжка есть…
— Баба моя старуха, худая, живот отвис… — в тон ему так же пискливо ответил Талимон, и смешливые морщины пошли от глаз по всему лицу.
Весело, шумно вошла Гойля. За нею три собаки.
— Геть, геть! — кричала она на них. — Пиля! Что ж ты стоишь, как горелый пень? Почему погас костер? Почему гость сидит в холоде? Ну, ну!
В чуме мороз, но вот заклубилось трескучее пламя, мороз ходу, ходу, и вскоре такое тепло сделалось, что Талимон снял свою лисью шубу. Красная суконная рубаха, через всю грудь две серебряные цепи: одна с большим крестом, как у попа, другая с часами; вокруг тугого живота серебряный с насечками пояс, руки в золотых перстнях и кольцах.
Бросив острый взгляд на якута, Гойля услужливо засуетилась: гость богатый, может, даст денег, может, подарит кольцо. Гойля быстро заплела черные густые косы, быстро надела шитый бисером нагрудник — халми: гость знатный, пусть смотрит, пусть любуется.
А Пиля сидел повесив нос, шлепая толстыми губами, и боялся взглянуть в глаза богатому купцу.
— Баба моя совсем износилась, — посматривая на круглые бедра Гойли, говорил гость, — а я хоть стар, но еще крепок, как три сохатых. И золота у меня много. В тайге закопано и там, и там.
— Куда идешь, бойе? — спросила Гойля.
— На ярмарку. Мой караван оленей — сто голов. Остановился недалече. Гляжу — чум, слышу — собаки лают. Ага, думаю, стойбище. Вот пришел.
— Угощенья у нас нету… Я бедняжка есть… — засюсюкал Пиля.