— А вот, — сказал якут и развязал огромную суму.
— O-о! — враз вскочили тунгусы. — Огненная вода! Вино!
— А вот, — проговорил якут, выкладывая большой кусок сахару, копченые оленьи языки, связку баранок.
— О! Само слядка! — вскричала по-русски Гойля.
— Сахар, — гортанно сказал старик, — он сладок, как женщина с розовыми щеками… Нет, женщина в сто раз слаще. Когда она целует — о-о, — тогда… — защурился старик и поцеловал воздух.
— Зачем так говоришь? — прервала женщина, раскусывая сахар белыми зубами и раскладывая всем по кусочку. — Ты старый, у тебя жена, дети, внуки.
Якут захихикал, подбоченился и сказал веско:
— Молодое дерево гнется, старое — твердо, как железный кол.
Но вот вскипело все, сварилось, и чарка с водкой пошла по рукам. Все веселей и веселей становился Пиля, все громче, задорней хохотала его жена. Толстощекое лицо якута стало красным, лоснящимся. Он хохотал вместе с Гойлей, незаметно подмигивая на тунгуса, заводил песню, бросал и все чаще поддавал вином пару.
— Пиля! — крикнул он сквозь смех. — Гляжу на тебя и дивлюсь. Много людей пересмотрели мои глаза, такого впервые видят… Да ты бы взглянул хоть раз на себя в воду, что за образина… Тьфу! Ты не сердишься? Я тебе большой друг, и ты мне друг… Ну зачем тебе жена, ну зачем, скажи?..
Пиля враз перестал смеяться.
— Хорек и тот знает, пошто сделана жена, — оттопырив губы, процедил он.
— Ха-ха! Хорек… — воскликнул якут. — Из хорька чиновник шубу шьет, а твоя шкура шаману на бубен разве.
Пиля отвернулся, прикрыл лицо руками, засопел.
— Обидно, обидно это… Старый барсук ты, вот ты кто.
— Ха-ха-ха… Я барсук? — по-злому захохотал якут. — А долг? Нешто забыл, сколько должен? Подай сюда. А нет — в тюрьму.
Гойля испугалась, дрожащей рукой сует в самые губы Талимону вина:
— На, выпей, бойе, выпей.
И сама пьет, проглотит водку, встряхнет головой, сережки звякнут.
— Ты не сердись, друг, я бедняжка есть, — умиротворенно сюсюкает Пиля.
— И ты не сердись. Я тебя люблю, я тебе весь долг прощу, — отдай мне Гойлю.
— Как можно? Что ты! Ты сдурел! — хрипло сказал Пиля.
— Отдай. Я твой друг. Я буду тебя любить. Ты двадцать оленей давал за нее калыму, я тебе дам сорок. Дам сто.
— Торгуй у шайтана дочь. Разве мало тебе баб? Ищи.
— Я нашел.
— Как бы мой нож не нашел твое сердце, — возвысил голос Пиля, и глаза его перекосились.
Отточенный нож валялся у костра, манил. Рука Пили заиграла. Стало тихо, как в тайге перед бурей.
— Ну, спасибо, друг. Так-то ты уважаешь меня, — оскорбленным голосом сказал якут, вздохнув. — Разве я навовсе прошу Гойлю? Я же не навовсе. Эх, ты!
— Не навовсе? — спросил Пиля. — А надолго ли? — голос его вилял.
— На месяц!
— На месяц? Нет, на месяц нельзя.
И Гойля подхватила:
— Как можно!.. Нельзя… нельзя… На-ка, бойе, выпей. На еще.
А Талимон подкатился к самому Пиле большой копной, сел на корточки, руки положил ему на плечи.
— Мой батька уважал твоего батьку, моя бабушка уважала твою бабушку. Пошто меня уважать не хочешь? Эй, Пиля! Самый лучший друг. Ну, а на неделю можно?
— Нет.
— Ну, а на день?
— Нет, — упорно, резко рубил Пиля.
— Ну, на час…
— На час? — переспросил Пиля и, упираясь пятками, немного отполз от якута.
Вновь все смолкло, замерло. Словно застыло все. Даже сохатиный жир на сковородке перестал трещать и языки пламени к земле приникли.
— На час ежели — можно, — просто, от всего сердца сказал Пиля. — Корыстно ли?.. На час можно. Чего тут…
Как затрещит на сковородке жир, как взметнется пламя, и гиканье, и песня. И сам Пиля пляшет, и Гойля пляшет, и старый Талимон трясет толстым животом. И смех, и слезы, и собачий вой. Вина! Дайте Пиле огненной воды! Еще, еще. Э-эх!
Чум пляшет, земля трясется, белый снег под ногами вьюгой вьет.
Вей-вей-завивай!.. Пуще, пуще… Э-эх!
Упал Пиля и хохочет. Хохочет, хохочет. Схватил Пиля за шиворот собаку, целовать стал. Подполз к деревянной ступе, целовать стал. Плачет и целует, плачет и целует, хохотать стал: он самый сильный, самый богатый. Его жена самая красивая. Две рубахи… Три рубахи… Ха-ха-ха-ха! На час, корыстно ли… Где Гойля?.. Где Талимон?.. Стойте ужо… Амиткалле!.. Амиткалле!.. А, шайтан, попался!..
— Агык!!
И словно сохатый в яму — ух! По чуму пьяный Пилин храп пошел.
Вот и весна явилась. Журчат ручьи. Под солнцем журавли плывут. Проснулась тайга, стряхнула зимний белый сон, позеленела.
Пиля один. Не встретил весну. Ушла весна и не простилась.