— Мошенник!.. — не сходит с языка у Пили слово. — На час брал, совсем тащил.
Дни идут за днями. Трава. Цветы. Белки хоркают, птицы свирельные песни завели. Солнце жаркое, солнце светлое.
А Пиля один.
Прошло лето, не сказалось.
А там и осень. А там зима. Хлопнул мороз, сковал мороз воды бегучие. Снегом накрылись все пути. И угрюмый медведь давно в берлоге лапу сосет.
— Мошенник! — хрипло говорит Пиля. — Надо правды искать, надо бумагу писать. Дурак… Ах, какой дурак есть…
И прямым ходом, через тайгу, в село. Месяц два раза подыхал, два раза вновь родился, путина до села большая.
А вот и поповский дом.
— Здравствуй, кривой Аркашка, батюшка-священник… Пиши скорей бумага, пожалуйста, пиши… Мой баба таскал старик. На час брал, совсем тащил…
Батюшка только улыбнулся да этак пальцем возле лба.
— А тут, чадо, у тебя все дома?
С еще большим горем пошел Пиля в тайгу своего родового шуленгу искать. Поклонился ему в ноги, заплакал:
— Держи бабу… Пожалуйста, скорей держи… Лови якута. Совсем один я… Скушно…
Когда узнал шуленга, давно ли было дело, безнадежно свистнул и рукой махнул.
И год, и другой прошел. Голова у Пили стала тоньше, седина гуще, ноги покривились — всю тайгу истоптал тунгус.
Однажды, когда стояла луна, он выл, как собака, и плакал:
— Гойля… Прощай, прощай…
Проплывал на лодке пьяница, купеческий приказчик, у русского купца выручку стянул — да лататы. Нашил приказчик светлые пуговки к пальто, а на шляпу чиновничью кокарду. Стал начальником.
И вдруг Пиля случайно повстречал его, повалился в ноги, бьет себя в грудь, скулит:
— Начальник! Большой начальник, правильный… Мой баба, Гойля, старик таскал. Мало-мало на час брал, совсем тащил.
И вздумал правильный начальник над тунгусом шутку подшутить.
— Знаю, — сказал начальник и охально заржал, — она тово, по рукам пошла твоя Гойля. Не дожидай, не придет, — врал начальник.
— Не придет? Ладно.
Понесли ноги Пилю неизвестно куда. Потом опамятовался, вернулся, оленя за собой ведет.
Начальник на берегу костер развел, бутылочкой блестит.
— Вот у меня один олень. Больше ничего у меня нету. На! Спасибо. Правильно толковал мне все. На! А мой кончал. Совсем кончал. Будет.
И, хватаясь за стволы деревьев, пошел в глубь тайги, лохматый, страшный, потерянный.
«Бойе, бойе», — звенел вдогонку чей-то милый голос, как голос Гойли.
Отмахивался, скрипел зубами, уходил все дальше, дальше, за вековечный темный край.
Стойте, ветры, не крушите лес, и ты, кривая сосна, не качайся.
Зоркий ворон покружил над сосной, сел на вершину кедра, смотрит. Человек. Аркан. Человек висит на аркане смирно, руки вниз, глаза закрыты.
Каркнул ворон, взмыл черным кругом и — прямо к человеку.
ЖУРАВЛИ
Посвящается
Капитолине Васильевне
Вяткиной
Ах и ночи бывают ранней осенью — задумчивые, мудро-грустные.
Крепко спят живыми снами осиротевшие леса, нивы, луга, воздух. Но земля еще не остыла, в небе стоят звезды, и через широкую реку протянулся зыбкий лунный мост. На средине реки большая отмель, и через голубоватый полумрак слышны долетающие оттуда странные крики журавлей. Осенние птицы крепки, сыты, веселы и перед отлетом в теплый край затеяли игру.
— Танюха, чу!.. Пляшут… — сказал Андрей.
— И то пляшут, — ответила девушка. — Давай в лодку, поплывем.
— Не подпустят. Сторожкие они. Вот с ружья бы.
Горит костер. Татьяна в горячую золу сует картошку.
Черная шаль накинута на ее льняные волосы, густая прядь их свисла через загорелый лоснящийся лоб к голубым глазам.
— Я видал, как они пляшут, — говорит Андрей, вырезывая на ольховой палке завитушку. — В прошлом годе с дедом лучили рыбу. Ну и тово… Еще русалку видели. На камне косы плела… Голенькая… А красивая, вроде тебя. Я тебя, Танюха, разок видал, как ты купалася.
— Ври, — полные губы девушки раздвинулись в улыбку.
— Видал, видал… Все на свете высмотрел. Рубашонку хотел украсть.
— Бесстыжий.
Андрюха потянулся за угольком, трубку прикурить, но вдруг опрокинул девушку и с жаром стал целовать ее. Девушка вырывалась, вертела головой, не давала губы и, придушенно хихикая, шептала:
— Услышит… Брось… Не балуйся…
По ту сторону костра зашевелилась нагольная шуба, и вырвался тяжкий вздох. Андрей отскочил прочь, Татьяна тоже поднялась. В ее глазах горела страсть, руки дрожали. Андрей, пошатываясь, громко сопел.