Ему почудилось, что он в парламенте и председательствующий звонком объявляет голосование.
В комнату торопливо вошел старый гусар.
— Чего изволите?
Губки Эстер подергивались от возмущения. Петер закрыл глаза, словно преступник, и ждал, когда девушка произнесет с негодованием: «Янош, проводите этого господина».
Эстер колебалась; она суетливо огляделась, затем, немного успокоившись, произнесла:
— Прошу вас, дядя Янош, соберите, пожалуйста, спички. Просто счастье, что, отдергивая руку от Петера, она задела спичечницу; коробок упал на пол, и спички рассыпались.
Дядя Дани недаром был хитрым фискалом: очнувшись от сна, он внимательно осмотрелся вокруг и тотчас заметил «подозрительные обстоятельства»: глаза Эстер метали искры, щеки ее пылали, Петер выглядел явно смущенным, скатерть съехала на край, спички рассыпались. А что, если бы он увидел заложенную за спину руку Эстер со следами укуса?
— А ну, в чем тут дело? — шутливо гаркнул он. — Can is mater![10] Что вы здесь натворили, ребята?
Затем, беззвучно шевеля губами, начал про себя устанавливать «состав преступления»: «Гм, уж этот мне Петер! Ну и шельма! Отведал, как готовит хозяйка, а теперь, как видно, хочет отведать и ее самое».
Это предположение подкреплялось еще и тем, что Эстер выбежала из комнаты, бросив в дверях уничтожающий взгляд на Петера, а когда Петер, уходя, пожелал проститься с нею, мадам Люси плаксиво-гнусавым голосом сообщила, что у барышни разболелась голова и она не может выйти.
Болит голова, — значит, сердится. Сердится, но не выдает, — следовательно, есть надежда.
На следующий день Петер разыскал в парламенте дядю Дани.
— Послушай, мой друг! — доверительно заговорил он. — Один обед ты уже устроил для Эстер, которая хотела со мной помириться. Теперь, прошу тебя, дай еще один обед для меня: я должен помириться с нею.
— Хе-хе-хе, — захихикал старый лис. — Сделать все можно. Можно, но только осторожно, сын мой. Даже у меня закралось подозрение, что ты хочешь расставить сети на эту голубку. Но учти, что клетка, в которой она живет, принадлежит мне, хе-хе-хе. А голубка предназначена для Пишты. Гм… Ничего нет невозможного, гм… Какую же провизию ты даешь для обеда, хе-хе-хе?
— Право свободно обманывать в счетах, — с улыбкой поддел его Корлати. Старый фискал счел этот выпад великолепным, и его большой живот так и затрясся от смеха.
Задуманный обед вскоре действительно состоялся, и Петер стал частым гостем в доме Эстер. Это бросилось в глаза даже Алторьяи.
— Послушай, дядя Дани, — как-то сказал Пишта, — поведение Петера мне что-то не нравится. Еще не хватает, чтобы он напоследок влюбился в мою невесту. Каждый раз я застаю его у вас. Что он там делает?
Старый лис пожал слегка плечами и захихикал.
— Juventus ventus![11] Мирятся, мой дружок, они все мирятся. Не беспокойся! Свет не видал еще таких наивных детей: вечно сердятся друг на друга, и всегда мне приходится их мирить.
В Греции было семь мудрецов и всего лишь одно кресло, в котором полагалось сидеть мудрейшему. Каждый из семи мудрецов предлагал это кресло другому. Это создавало весьма большие затруднения.
В Венгрии восемь таких кресел, но мудрец лишь один (иногда и одного-то нет). Вот это действительно затруднительное положение. Приходится усаживать в кресла и немудрецов.
Эти немудрецы отнюдь не такие скромные, как греческие философы. Никто из них не уступает кресло другому. Напротив, каждый рад бы вскарабкаться разом на все восемь, если бы это было возможно.
В те дни как раз подбирали министров. Кабинет перестраивался. Это было большим событием для клуба. Лагерь мамелюков беспокойно жужжал. Всяческие комбинации-махинации кружились в воздухе.
Алторьяи тоже чего-то желал для себя. Чего? Он и сам не знал. Добивался, хотел — и все тут. Кто ведает, что может перепасть в подобных случаях? Когда отцветает грушевое дерево, то, бывает, ветром относит цветочки и очень далеко. Службогонцы связаны друг с другом одной веревочкой, большие с маленькими, как вагоны первого класса с багажными. Дедка за репку, бабка за дедку, внучка за бабку…
Алторьяи целыми днями слонялся по клубу, и, хотя до свадьбы оставалось не более восьми дней, он с трудом урывал минуту, чтобы забежать мимоходом к своей невесте. Пустой, достойный сожаления человек, расточающий свое самое прекрасное богатство! Ведь вся поэзия женитьбы именно в тех нескольких днях, которые остаются новобрачным до свадьбы! Медовый месяц — это сладость вкушенья; месяц перед свадьбой — сладость предвкушенья. Именно в эти недели наливаются соком самые сладкие плоды.
Дни предвкушенья пролетели мимо Алторьяи. Он ничего не предвкушал.
Накануне свадьбы он лишь ненадолго заглянул к невесте, вечер провел в клубе, потом спокойно улегся спать; утром проснулся, позавтракал, просмотрел свежие газеты — опять новые комбинации! (Эти газеты врут, как отставные солдаты.) Затем он начал одеваться: натянул сафьяновые сапоги со шпорами, накинул синий бархатный ментик с гранатовыми пуговицами, пристегнул саблю, инкрустированную бирюзой, и сел в экипаж.
Его часы показывали всего лишь половину девятого. Еще рано. Эстике, наверное, только начали одевать и сейчас примеряют к ее золотистым волосам свадебный венок. Сейчас он только мешался бы там. Дядя Дани, льет, вероятно, крокодиловы слезы. Старый Янош ворчит медведем, подружки хлопочут и щебечут, как ласточки.
Ну что ж, пусть каждый по-своему облегчает душу.
Таким образом у него как раз было время, чтобы заехать на улицу Надьштацио и забрать своего шафера Корлати.
Коляска быстро покатила по мостовой, из-под копыт лошадей вылетали мелкие искорки. Колеса выстукивали, казалось, одну и ту же фразу: «Я — сча-стли-вый, я — сча-стли-вый!..»
Стоп! Мы прибыли.
Алторьяи бодро взбежал по лестнице. Сабля его весело и гордо позвякивала при каждом шаге, словно приговаривая: «Вот идет его высокоблагородие депутат Алторьяи, его высокоблагородие депутат…» У дверей Петера он нажал кнопку звонка. И звонок весело завизжал: «Здрасть… здрасть…»
Мальчик-слуга, с настороженным, как у тигра, взглядом, открыл дверь.
— Их благородия нет дома. Уехали.
— Мозги твои куда-то уехали, щенок. Не узнаешь, что ли, меня?
— Как не узнать, сударь: господин Алторьяи. Но все-таки мой хозяин точно уехал.
— Это невозможно! Ведь вчера вечером мы были вместе.
— Они ночью изволили уехать.
— И не оставил мне никакой записки?
— Никак нет, ваше высокоблагородие.
— Что за странный случай! Ничего не понимаю! Пожимая плечами, он спустился, сел в поджидавшую его коляску и помчался к своей невесте. Пока он туда доедет, будет как раз девять часов.
В гостиной он застал дядю Дани и мадам. Они возбужденно расхаживали взад и вперед.
— Беда, — сообщил Алторьяи с порога, состроив сердитую мину.
Дядя Дани и мадам взглянули на него растерянно.
— Значит, ты уже знаешь?
— Конечно. Значит, вам уже сообщили? Что же все-таки с ним случилось?
— Что ты, что ты! Никто ничего нам не сообщал, — пробормотал дядя Дани. — Ни единого словечка. Да провались я на этом месте, если хоть что-нибудь подозревал! Но все-таки это ужасно!
— Не стоит огорчаться, дядя Дани. Надо срочно найти кого-нибудь взамен. Есть у вас кто-либо под рукой?
Старый адвокат удивленно вытаращил глаза на Алторьяи, а затем с горьким юмором указал на мадам Люси.
— Вот как! Ну что ж, вот мадам Люси под рукой. Подойдет?
— Мадам? Шафером? Да ты не рехнулся ли, дядя Дани?
— Я перестаю тебя понимать, Пишта. Ты просто не в себе. Хотя не удивительно. Кто мог подумать? Чертовы вертушки, этот слабый пол весь такой!
— О ком ты?
— Об Эстер, разумеется.
— А-а… Она еще не одета?
— Кто?
— Да Эстер же!
Наш адвокат многозначительно переглянулся с мадам Люси, затем пожал плечами и судорожно начал тереть руки, словно намыливая их.