Всю ночь напролет не мог заснуть Марьянский. Всю ночь чудился ему шум букашкинской мельницы. Качались, что-то нашептывая, старые дубы, бормотал, ласкаясь, маленький ручеек. И ведь какую чепуху бормотал:
— Женись, Марьянский! Женись! Не будь дураком! Ведь на всем белом свете не сыщешь ты другой такой «Букашечки».
А ты — еще немного, и ты уже старый холостяк. До сих пор ты еще хорохорился — не к спеху, мол! А годы-то все уходили, время ведь на месте не стоит. Вот уже и седина засеребрилась в твоих волосах. Но бог с ним, со временем. Время было вчера, будет оно и завтра. А вот «Букашечка» — она одна. Поэтому поторапливайся, Марьянский! Если сейчас упустишь, больше уж никогда не заполучишь.
Молчи, молчи, ручей, не мели чепухи!
Между тем не так уж и глуп был его совет: Михай Марьянский слыл в свое время довольно красивым молодым человеком, да и сейчас был бы недурен собой, если бы однажды как следует помылся. Дядюшка его, Петер Кёрмёци, управляющий эрцгерцогскими имениями в Венгрии, сколько раз, бывало, уговаривал Михая жениться (правда, в последние годы он стал что-то скуп на такие речи).
— Женись, есть у меня одна девица с сорока тысячами форинтов на примете.
(При этом дядюшка делал таинственное лицо, будто постреленок-школьник, приметивший где-то под стрехой воробьиное гнездо.)
Но Михай только головой качал:
— Мне так лучше.
— Одичаешь ты эдак совсем!
И верно. Марьянский совсем перестал заботиться о своей внешности, не брился, ходил в разодранной, грязной одежде, которую ему перелицовывал из старых отцовских костюмов один батрак — отставной солдат, умевший с грехом пополам держать в руках и иголку. Янош Шандор, переснейский портной, всякий раз хохотал до упаду, завидев Марьянского в таком одеянии.
— Женись, — уговаривал Михая дядюшка и несколько лет спустя, — есть у меня одна курочка с тридцатью пятью тысячами. Только пальцем помани, и она твоя!
— Не хочу я…
— Погоди, захочешь, да поздно будет: палец твой к тому времени уж подагрой сведет, — беспрестанно упрекал племянника Кёрмёци. — Как жить-то будешь без жены?
— Так ведь есть жены у других.
Прошло еще года два, а старик все не унимался:
— Как раз сейчас есть у меня на примете одна вдовушка с тридцатью тысячами.
— Ну, коли она у тебя есть, тебе ее и есть!
Между тем дядюшка Петер с каждым разом сбавлял из предполагаемого приданого по пять тысяч форинтов. Вот уже всего-навсего тридцать тысяч, да и вдова к тому же, — а ведь Марьянский выглядел еще совсем не старым в свои тридцать три года с его смуглым, мужественным лицом и статностью. Правда, теперь это был уже не тот стройный молодец, что когда-то, — он начал жиреть, раздаваться вширь. Может, дядюшка потому и сбавлял с каждым разом приданое, что Марьянский стал прибавлять в весе.
А впрочем, какая разница? Не нужна ему жена ни с таким, ни с этаким приданым. О женитьбе он и слышать не хотел. Да и вообще почти не обращал внимания на девиц. Стоило ему только угодить в общество провинциальных барышень, как он тотчас же делался неловким и спешил спастись бегством. Куда больше нравились ему крестьянские молодушки: «И те и другие в юбке, только одни носы задирают, а другие — нет. Суть-то одна!»
Словом, Марьянский не любил и не интересовался ничем на свете, кроме своего имения. Земля — вот кто была его возлюбленная: имение под названием «Пальфа», с садами, бескрайними пшеничными нивами, огромными огородами, капустниками, сверкавшими под осенним солнцем, как серебряные озера, да загонами под красными крышами.
Ее одну он любил, ею постоянно был занят. И «Пальфа» платила ему за его любовь любовью. Заигрывала с ним, шутила: то взрастит для него невиданные в тех краях цветы, которые здесь никто не сеял, то усыплет персиковые деревья такими ароматными плодами, каких и король не едал, или возьмет да и уродит огромный-преогромный арбузище, так что его и двое работников с трудом поднимают, а то вырастут на ней такие огромные да плотные кочаны капусты, что покупатели-словаки по осени ревмя ревут от зависти и ругают своего древнего короля Святоплука *, что он, глупый, не догадался спуститься с гор со своим народом чуточку пониже. Уж лучше бы он уступил венграм белую лошадь, согласился бы хоть на осла.
Не было конца причудам «Пальфы». Умела она и огорчить и развеселить своего хозяина. То неохотно приносила урожай, а то была слишком даже расточительной. Четыре года тому назад она примешала к своим травам некое желтое растеньице (и откуда только берется такое?!), и ни лошади, ни овцы не хотели есть сена с ее лугов. Ничего не скажешь, зло пошутила…
Даже говорить умела «Пальфа». На одном из лугов, откуда ни возьмись, поднялись и принялись замечательные всходы рапса. Словно «Пальфа» шепнуть хотела хозяину: «Сей на этом месте рапс, дружок!»
На следующий год Марьянский попробовал, и рапс действительно уродился на диво. О, если «Пальфа» хотела, она на все была горазда. Но иногда она делалась и строптивой: вместо полезных растений разукрашивала себя всякими там цветочками-кусточками: маками, саммитом, очитком, чабрецом. (Видно, и она тщеславна!) Словом, была она порою верна, а порой изменчива. Совсем как женщина. Так что стоило любить ее.
Вот почему не хотел жениться Марьянский. «Пальфа» удерживала его, она давала ему удовлетворение и делала счастливым. Из-за нее он и свой адвокатский диплом засунул куда-то. Валяется, наверное, где-нибудь на дне сундука, если за это время мыши не изгрызли. А если еще не успели (ведь они, злыдни, привереды), могут полакомиться в дальнейшем, потому что господин Марьянский теперь уж навсегда стал завзятым мужиком и убежденным старым холостяком. Вымрет, видно, род Марьянских, исчезнет их древний герб: на голубом поле белая ласка с короной на голове. Да что за беда, подумаешь — ласка! Проживет свет и без ласки!
Рассудив так, Петер Кёрмёци больше и не заговаривал с племянником о женитьбе. Каково было, однако, его удивление, когда в одно прекрасное утро племянник, порядком взволнованный, сам явился к нему.
— Женюсь, — прохрипел он.
— Гм, — отозвался старик, погладив огненно-рыжие усы. — И на ком же? — А про себя подумал: наверное, на какой-нибудь служанке, как это обычно в таких случаях бывает.
— На ком? Уж это вы, дядюшка, знаете!
— Я? Откуда ж мне знать это?
— Как? А где же та девица или вдовушка, о которой вы мне три года тому назад говорили?
— Э, брат, когда уж то было! Снег тает. Приданое тоже. Женщина стареет.
Старик имел обыкновение выражаться отрывистыми, по-спартански короткими фразами.
— Дело в том, дядюшка, что Пал Патанчи разорился, а его «Букашечка» теперь объявлена на продажу. Слышите, «Букашечка» продается! И мне нужно ее купить. Любой ценой, — да я готов хоть в ад за нее, понимаете? Слышите?
— Слышу, братец, не глухой. Да ты садись, садись! Все понимаю, — я ведь не осел. Даже одобряю, что вместо ада ты выбираешь женитьбу, потому что женитьба все же хоть и не намного, а лучше ада. «Букашечка», говоришь, продается? Надо брать. Конечно, надо брать. За тридцать тысяч отдадут? Значит, нужно найти невесту с тридцатью тысячами. Очень хорошо. Я не стану чинить тебе никаких препятствий. Отличное имение «Букашечка». Вполне заслуживает какое-нибудь другое название, скажем «Ромашечка». Очень уж красив этот цветок на шляпе или, скажем, на ментике. Нет, я совсем не против, только вот ведь в чем дело… Ты в зеркало-то хоть изредка смотришься?
Михай Марьянский рассмеялся в ответ.
— Разбилось оно у меня, а нового я до сих пор никак не соберусь заказать.
— Знаю. Потому что ты неряха и скряга. Каждый грош в свою «Пальфу» вкладываешь, все в нее, обжору ненасытную, пихаешь. Хорошо еще, хоть не шафраном да не лилейными лепестками ее удобряешь. А то, может быть, твоя землица такому утонченному корму еще больше обрадовалась бы?