Герой Достоевского не только слово о себе самом и о своем ближайшем окружении, — но и слово о мире: он не только сознающий, — он — идеолог.
Идеологом является уже и «человек из подполья», но полноту значения идеологическое творчество героев получает в романах; идея здесь, действительно, становится почти героиней произведения. Однако доминанта изображения героя и здесь остается прежней: самосознание.
Поэтому слово о мире сливается с исповедальным словом о себе самом. Правда о мире, по Достоевскому, не отделима от правды личности. Категории самосознания, которые определяли его жизнь уже у Девушкина и особенно у Голядкина — приятие и неприятие, бунт или смирение — становятся теперь основными категориями мышления о мире. Поэтому высшие принципы мировоззрения — те же, что и принципы конкретнейших личных переживаний. Этим достигается столь характерное для Достоевского художественное слияние личной жизни с мировоззрением, интимнейшего переживания с идеей. Личная жизнь становится своеобразно бескорыстной и принципиальной, а высшее идеологическое мышление — интимно личностным и страстным.
Это слияние слова героя о себе самом с его идеологическим словом о мире чрезвычайно повышает прямую интенциональность самовысказывания, усиливает его внутреннюю сопротивляемость всякому внешнему завершению. Идея помогает самосознанию утвердить свою суверенность в художественном мире Достоевского и восторжествовать над всяким твердым и устойчивым нейтральным образом.
Но, с другой стороны, и сама идея может сохранить свою интенциональность, свою полномысленность лишь на почве самосознания, как доминанты художественного изображения героя. В монологическом художественном мире идея, вложенная в уста героя, изображенного как твердый и завершенный образ действительности, неизбежно утрачивает свою прямую интенциональ-ность, становясь таким же моментом действительности, предопределенной чертою ее, как и всякое иное проявление героя. Это — идея социально-типичная или индивидуально-характерная, или, наконец, простой интеллектуальный жест героя, интеллектуальная мимика его душевного лица. Идея перестает быть идеей и становится простой художественной характеристикой. Как такая, она сочетается с образом героя.
Если же идея в монологическом мире сохраняет свою значимость, как идея, то она неизбежно отделяется от твердого образа героя и художественно уже не сочетается с ним: она только вложена в его уста, но с таким же успехом могла бы быть вложена и в уста какого-нибудь другого героя. Автору важно, чтобы данная верная идея вообще была бы высказана в контексте данного произведения, кто и когда ее выскажет — определяется композиционными соображениями удобства и уместности или чисто отрицательными критериями: так, чтобы она не нарушила правдоподобия образа говорящего. Сама по себе такая идея — ничья. Герой лишь простой носитель этой самоцельной идеи; как верная, значащая идея, она тяготеет к некоторому безличному системно-монологическому контексту, другими словами — к системно-монологическому мировоззрению самого автора.
Монологический художественный мир не знает чужой мысли, чужой идеи, как предмета изображения. Все идеологическое распадается в таком мире на две категории. Одни мысли — верные, значащие мысли — довлеют авторскому сознанию, стремятся сложиться в чисто смысловое единство мировоззрения; такие мысли не изображаются, они утверждаются; эта утвержденность их находит свое объективное выражение в особой акцентуации их, в особом положении их в целом произведения, в самой словесно-стилистической форме их высказывания и в целом ряде других разнообразнейших способов выдвинуть мысль, как значащую, утвержденную мысль. Мы ее всегда услышим в контексте произведения, утвержденная мысль звучит всегда по-иному, чем мысль не утвержденная. Другие мысли и идеи — неверные или безразличные с точки зрения автора, не укладывающиеся в его мировоззрении, — не утверждаются, а — или полемически отрицаются, или утрачивают свою прямую значимость и становятся простыми элементами характеристики, умственными жестами героя или более постоянными умственными качествами его.
В монологическом мире — tertium non datur: мысль либо утверждается, либо отрицается, либо просто перестает быть полнозначною мыслью. Не утвержденная мысль, чтобы войти в художественную структуру, должна вообще лишиться своей значимости, стать психическим фактом. Что же касается полемически отрицаемых мыслей, то они тоже не изображаются, ибо опровержение, какую бы форму оно ни принимало, исключает подлинное изображение идеи. Отрицаемая чужая мысль не размыкает монологического контекста, наоборот, он еще резче и упорнее замыкается в своих границах. Отрицаемая чужая мысль не способна создать рядом с одним сознанием полноправное чужое сознание, если это отрицание остается чисто теоретическим отрицанием мысли, как таковой.
Художественное изображение идеи возможно лишь там, где она ставится по ту сторону утверждения или отрицания, но в то же время и не низводится до простого психического переживания, лишенного прямой значимости. В монологическом мире такая постановка идеи невозможна: она противоречит самым основным принципам этого мира. Эти же основные принципы выходят далеко за пределы одного художественного творчества; они являются принципами всей идеологической культуры нового времени. Что же это за принципы?
Наиболее яркое и теоретически отчетливое выражение принципы идеологического монологизма получили в идеалистической философии. Монистический принцип, т. е. утверждение единства бытия в идеализме превращается в принцип единства сознания.
Нам важна здесь, конечно, не философская сторона вопроса, а некоторая общеидеологическая особенность, которая проявилась и в этом идеалистическом превращении монизма бытия в моноло-гизм сознания. Но и эта общеидеологическая особенность также важна нам лишь с точки зрения ее дальнейшего художественного применения.
Единство сознания, подменяющее единство бытия, неизбежно превращается в единство одного сознания; при этом совершенно безразлично, какую метафизическую форму оно принимает: «сознания вообще» («Bewusstsein überhaupt»), «абсолютного я», «абсолютного духа», «нормативного сознания» и пр. Рядом с этим единым и неизбежно одним сознанием оказывается множество эмпирических человеческих сознаний. Эта множественность сознаний с точки зрения «сознания вообще» случайна и, так сказать, излишня. Все, что существенно, что истинно в них, входит в единый контекст сознания вообще и лишено индивидуальности. То же, что индивидуально, что отличает одно сознание от другого и от других сознаний, — познавательно несущественно и относится к области психической организации и ограниченности человеческой особи. С точки зрения истины нет индивидуации сознаний. Единственный принцип познавательной индивидуации, какой знает идеализм, — ошибка. Всякое истинное суждение не закрепляется за личностью, а довлеет некоторому единому системно-монологическому контексту. Только ошибка индивидуализует. Все истинное вмещается в пределы одного сознания, и если не вмещается фактически, то лишь по соображениям случайным и посторонним самой истине. В идеале одно сознание и одни уста совершенно достаточны для всей полноты познания; во множестве сознаний нет нужды и для него нет основы.
Должно отметить, что из самого понятия единой истины вовсе еще не вытекает необходимости одного и единого сознания. Вполне можно допустить и помыслить, что единая истина требует множественности сознаний, что она принципиально не вместима в пределы одного сознания, что она, так сказать, по природе социальна и событийна и рождается в точке соприкосновения разных сознаний. Все зависит от того, как помыслить себе истину и ее отношение к сознанию. Монологическая форма восприятия познания и истины — лишь одна из возможных форм. Эта форма возникает лишь там, где сознание ставится над бытием и единство бытия превращается в единство сознания[49].
На почве философского монологизма невозможно существенное взаимодействие сознаний, а поэтому невозможен существенный диалог. В сущности идеализм знает лишь один вид познавательного взаимодействия между сознаниями: научение знающим и обладающим истиной не знающего и ошибающегося, т. е. взаимоотношение учителя и ученика и, следовательно, только педагогический диалог[50].
49
В настоящее время и на почве самого идеализма начинается принципиальная критика монологизма, как специфически кантианской формы идеализма. В особенности следует указать работы Мах Scheler'а: «Wesen und Formen der Sympathie» (1926) и «Der Formalismus in der Ethik und die materiale Wertethik» (1921) [40*].
40*. За этой скупой библиографической ссылкой скрывается первостепенное значение названных сочинений Макса Шелера для философской работы М.М.Б. в 1920-е гг. Имя Шелера встречается в книге «фрейдизм», где он назван «самым влиятельным немецким философом наших дней» (В. Н. Волошинов. Фрейдизм. Критический очерк. М.-Л., 1927, с. 21) и даются ссылки на первое издание его книги о сущности и формах симпатии, носившее иное название — «Phenomenologie und Theorie der Sympathiegeföhle, Halle, 1913, — и на другую его книгу — Vom Ewigen im Menschen», 1921, реферат которой («об исповеди») М.М.Б. читал в ленинградском домашнем кружке (см. с. 469 и примеч. 126, 128). О значении Шелера говорит как заявленное здесь, во «Фрейдизме», намерение автора посвятить ему особую главу в книге «Философская мысль современного Запада», названная здесь как подготовляемая к печати (с. 21–22), так и обширный конспект в виде выписок из книги «Wesen und Formen der Sympathie», выполненный Б. А. Бахтиной, несомненно, по отметкам, сделанным М.М.Б. в тексте книги, в ходе подготовки ПТД. К этому времени существовало уже три издания книги Шелера: после первого издания 1913 г. — второе 1923 г. уже под новым названием и третье 1926 г. В комментируемом примечании к ПТД указано издание 1926 г., с него, очевидно, и был сделан конспект, о чем в том числе говорят библиографические выписки, непосредственно предшествующие конспекту, поскольку они содержатся именно в предисловии к третьему изданию книги Шелера. Полный текст бахтинских выписок в оригинале и с переводом (и с примечаниями переводчиков) см. ниже: «Описание конспектов…» Тот факт, что во «Фрейдизме», написанном в 1926 г., упомянуто первое издание книги Шелера 1913 г. (хотя уже существовало издание 1926 г.), а в ПТД через несколько лет — третье издание 1926 г., показывает, что М.М.Б. обращался к ней заново при работе над книгой о Достоевском (наблюдение Н. И. Николаева). Основополагающее скрытое присутствие Шелера в ПТД было явственно осведомленным современникам; см. замечание Р. Плетнева (в рецензии, опубликованной в Праге в 1931 г. — см. выше), что книга читается «в свете новой философии (М. Шелер)». Книга М.М.Б. вышла вскоре после внезапной смерти Шелера в 1928 г.; в откликах на нее говорилось о воздействии этого мыслителя на все философское поколение 1910-20-х гг. «Нет никого из философствующих всерьез сегодня, — писал М. Хайдеггер в некрологе Шелеру (1928) — кто мог бы заместить ушедшую от нас вместе с ним живую возможность философии (die lebendige Möglichkeit an Philosophie)». Тогда же под свежим впечатлением Николай Гартманн писал в «Kantstudien» (т. XXXIII): «Высокое искусство возрастающего переучивания (fortschreitenden Umlernens) дано не каждому. Даже из великих в истории им обладали только немногие. Оно, это искусство, ставит Шелера в один ряд с такими мыслителями, как Фихте, Шеллинг, Ницше, да, пожалуй, и Платон <…> По самому своему существу он был проблемный мыслитель (Problemdenker)».
50
Идеализм Платона не чисто монологистичен. Чистым монологистом он становится лишь в неокантианской интерпретации. Платоновский диалог также не педагогического типа, хотя монологизм и силен в нем. О диалогах Платона мы подробнее будем говорить в дальнейшем в связи с философским диалогом у Достоевского, который обычно определяется (например, Гроссманом) как диалог платоновского типа.