– Я… вы… я… хотел…
Но не выдержал и зарыдал. Хозяин вскочил.
– Что вы… что вы!.. Я… я вовсе не хотел… пожалуйста, не думайте… видите ли… ради бога…
Невыносимо было смотреть на этого уже старого человека, рыдавшего, как ребенок. Он истерически рыдал, навалившись грудью на стол, и лицо его и складки на нем перекосились от неудержимых, разрывавших его рыданий. Ему подавали воды, брызгали, давали нюхать спирт, а он, не будучи в силе справиться, чувствуя, что ничего с собой не поделает, махнул рукой и выговаривал сквозь рыдания:
– Я… понимаю… вы… иного отзыва… не могли дать… не могли… нет голоса… был когда-то… теперь нет… износился… вы не могли… но… у меня… двое детей… Боже мой… они не виноваты… вы не могли… жена… умерла… двое остались… вы не могли… я понимаю… завтра же антрепренер может… выгнать… на улицу… дети… все, что осталось… понимаю, не могли… Я без контракта… случайно попал… в конце сезона…
Сотрудник растерялся. Он всего ожидал – брани, просьб, угрозы, унижений, но никак не ожидал этого.
– Успокойтесь, ради бога, успокойтесь.
– Я… я… ничего не прошу… я не пришел вымаливать у вас отзыв… нет… но… ради бога, придите во вторник… я выступаю в дивертисменте… Я буду петь… я все сделаю… я всю душу вложу… если… и если… все-таки… вы… найдете… пишите… пишите… правду… что же делать… но, ради бога, придите… умоляю вас… я бросаю оперетку, перехожу в драму, но если ваш последний отзыв останется… меня… никто не возьмет… даже в драму… я знаю… и отсюда я должен буду уйти… но, ради бога, правду… одну правду…
Во вторник театр был набит сверху донизу. Сотрудник сидел во втором ряду. Кончился спектакль. Вышла девица, пропела по-птичьи, повертелась по-птичьи и ушла. Вышел высокий, худой, с худым, со складками от худобы, бритым лицом, во фраке, в белом жилете, белых перчатках. Он раскланялся, заложил один палец за жилет и помолчал. Потом вынул из-за жилета палец, раскрыл рот и протянул руку публике, слегка откинув голову назад, точно осененную вдохновением. В зале ничего не было слышно за шуршаньем и шушуканьем усаживавшейся публики. Но те, кто сидел в первом и во втором ряду, услышали шуршащий хриповатый шорох, смешанный со звуком человеческого голоса, точь-в-точь такой, какой бывает, когда начинает петь граммофон, но еще не разойдется и хрипит.
Улыбка шевельнула складки кожи, и добрые выцветшие глаза глядели, ничего не видя перед собой, подернутые дымкой вдохновения. Неугасимая, тлевшая, как последняя искра, надежда, что не все еще потеряно, что совершится чудо, и он еще споет своим прежним голосом, гордость артиста, отчаяние, ужас напрягали все его душевные силы.
Да, в грязи. Сострадание, жалость, любовь разлились на этом добром, голом, в морщинах лице.
Он хохотал. Он хохотал, закатив добрые глаза, и его большой рот и голые складки лица потянулись к большим, торчавшим в разные стороны ушам.
Сотрудник сидел как на угольях. Он каждую секунду ждал, что гомерический неудержимый хохот потрясет театр от партера до галереи, опустил глаза и не смел поднять их на этого доброго человека. Если бы он пел обыкновенно, как поют безголосые, публика прослушала бы молча, поскучала бы, и все. Но он старался, он вкладывал душу в свой хриповатый козлиный речитатив, сопровождавшийся шумом тяжелого дыхания, как в граммофоне, и это было ужасно. Не расхохотаться было невозможно.
Сотрудник робко, со страхом поднял глаза. Весь театр не шевелился и молчал, как мертвый.
Публика, обычно не церемонившаяся с артистами и очень экспансивно высказывавшая свои впечатления, теперь молчала. Очевидно, чувствовали, что на сцене разыгрывалась какая-то драма.
Об этом человеке, так страшно улыбавшемся добрым морщинистым лицом, демонически хохотавшем, можно было сказать: «Смейся, паяц…»
Когда на другой день в газете появилась заметка о прекрасном исполнении «Ее в грязи он подобрал», рецензента подняли на смех.
– Ну, я желал бы, чтобы вы побыли на моем месте четверть часа, когда он пел.
За театральными кулисами*
Положение мое очень щекотливо. Приходится говорить о фактах, о которых говорить бы не хотелось. Не хотелось бы потому, что они имеют отношение к одному московскому обществу, преследующему весьма важные цели, обществу, к которому публика должна относиться в высшей степени внимательно и с величайшим участием. Это общество по организации народных развлечений в Москве.
Я уже упоминал о том, что из труппы, приглашенной комитетом общества, вышло девять человек. Упомянул об этом вскользь, не хотелось раскрывать и подымать всей истории, теперь я вынужден сделать это, читатель увидит дальше – почему.
В былые времена достаточно было сказать слово «актер, актриса», чтобы с этим сейчас же связывалось представление водки, разгула, пьянства, распущенности. Актер – пьяница, актриса – распущенная женщина. Мало-помалу жизнь брала свое. Общество научилось уважать артиста. Понемногу оно привыкло видеть в нем человека, женщину, такого же человека, такую же женщину, из каких состоит само оно, общество. Артист ведь – это чей-нибудь сын из этого самого общества, артистка – это чья-нибудь дочь из этого самого общества. Они – плоть и кровь его.
Но, повторяю, эта эволюция, это признание в артисте и артистке человека совершалось медленно и постепенно. И прежде всего этому содействовало поднятие культурного уровня самих артистов.
Люди стали сознавать свое человеческое достоинство и потребовали его признания и от других. Это всегда так бывает, и это обычный и нормальный путь. Уважай сам себя, и тебя будут уважать другие.
Представьте себе милого, хорошего, доброго, симпатичного человека. И этот добрый и хороший человек, будучи режиссером, напивается до бесчувствия и в присутствии не только артистов, но и артисток загибает такие ругательства, что уши вянут. Но ему прощают: в самом деле, что же тут такого, – ну, выругался площадно, да ведь не откусил же он никому ни носа, ни уха, не полиняют, брань не виснет на шее. Наконец это – свое домашнее, семейное дело. Одно дело – на людях, на публике, на народе, и другое дело – в своем семейном артистическом кругу.
Тут можно и на босу ногу и в халате нараспашку.
Вот какие понятия остаются еще порой у артистов, как пережиток доброго старого времени, когда на актера смотрели как на шута горохового, а на актрису как на блудницу. Это – темные пятна в жизни артистов, которые так же сойдут, как прошло возмутительное отношение публики к артистам.
Что бы вы сказали, если бы порядочные люди, истые джентльмены вне дома, дома, в кругу своих семейных ругались бы площадно? Некоторые артисты так именно и поступают.
Вот какая разыгралась история в труппе общества по распространению народных развлечений.
Режиссер этой труппы, как человек, очень милый и хороший, как режиссер, знающий дело, думает, что в своем семейном артистическом кругу можно быть в халате и даже без халата и на босу ногу, можно хлопнуть любя по уху артиста-товарища, можно пустить, тоже любя, при артистках такую руладу, от которой доски на потолке коробятся и пол лопается, публика в восемнадцатом ряду вскакивает с изумлением. Это черные обломки прошлого.
Поэтому, когда часть артистов труппы возмутилась и запротестовала, требуя человеческого отношения к товарищам-артистам, режиссер категорически заявил, что иначе он не может относиться. Артисты и артистки, не желавшие выслушивать из уст режиссера «крепкие» рулады, вынуждены были выйти из труппы.
В высшей степени бережно относясь к интересам общества, они сделали все, чтобы не причинить ему вреда. Они обратились в комитет общества, указывая на невыносимое положение, которое создал режиссер.
Положение обязывало комитет отнестись к делу в высшей степени серьезно и внимательно. К сожалению, он поступил как раз наоборот. Он отнесся невнимательно и лукаво. Прежде всего он никак, изволите ли видеть, не мог собраться в достаточном числе членов, которых нужно было, для законности собрания, человек пять-шесть. Это уже одно характерно. Затем один из его почтенных членов, взявший на себя миссию примирения, пропел артистам и артисткам, не желавшим выслушивать «крепкие» рулады режиссера, дифирамб этому самому режиссеру, указав, что режиссер – закадычнейший друг-приятель ему, члену комитета. Вы понимаете, что это вышло очень тактично и благородно.