Мать улыбнулась.
– Чудной ты, Сережа! Зачем тебе забираться на необитаемый остров?
– Нет, мама, постой… ты меня не понимаешь… Хорошо. Поеду я куда-нибудь, вдруг буря – это же возможно… Иногда не думаешь, а с тобой случится… Робинзон, например, разве думал? А сколько лет провел на острове?.. Вдруг буря и загонит куда-нибудь на остров, – зачем мне тогда все это? Я каждый день, каждый день учу, а это совершенно не нужно… Сколько я в жизни потеряю дней!
– Глупости ты все говоришь. Ты бы лучше за уроки сел.
– Мамочка, я успею… Вот закинет меня на остров, я там буду лазить по горам, охотиться буду, птиц ловить. Знаешь, как птиц ловят? Если пароход совсем разобьет и мое ружье утонет… Мама, купи мне ружье, – купишь? Если же ружье утонет, я буду ловить птиц на крючки: сделаю из булавки крючок, насажу червяка и закину на нитке, птица – хап! – я ее и притяну… А то вот на севере диких гусей пьяным горохом ловят: намочат в водке, разбросают по берегу, гуси наедятся, их руками и ловят.
Мальчик некоторое время молча сидел, болтая ногами и задумчиво глядя в окно.
– Разве кто-нибудь знает, что с ним будет? Вот ты жила на Дону, а потом в Польшу уехала, а потом мы приехали сюда… Тетя умерла… А мы ведь не знали, что все это будет. Почем знаешь, что со мной будет? Почем ты знаешь, что меня не закинет на необитаемый остров?
Сережа нахмурил брови и еще сильнее замотал ногами.
– Вот, например, буква «ять» – ну, зачем мне ее, мама?
– Если ты будешь набивать себе голову всякими пустяками, так я знаю, что останешься на второй год, а то и совсем исключат… Что ж, ты хочешь совсем остаться без образования? На всякого человека смотрят и оценивают по уму. Человек прекрасно одет, манеры у него, даже богатство – все перед ним на задних лапках, а потом присмотрятся, а он без образования – все на него плюнут. Каждый порядочный человек должен получить образование. Ведь тебя никуда не примут, если ты будешь без образования, никакого места не дадут, чем же жить будешь?
Сережа все окружающие явления подразделял на два больших отдела: одни – это те, которые составляли самое существенное того, что наполняло жизнь, были небоходимы и неизбежны и имели смысл и с его точки зрения, – и другие, которые, в сущности, к жизни-то, как он ее понимал, не имели никакого отношения, представляли собой что-то чуждое ей, искусственное, придуманное людьми и в то же время тоже неизбежно роковое. К последней категории он относил и учение.
В глубине души он сознавал, что все, что говорит мать, в конце концов имеет особенное значение, но это должно было влечь за собой и признание всей окружающей его жизни, настоящей, действительной, такой именно, какой она и должна быть, а все, что он читал в книгах, что рисовало ему воображение, – мечтой, призраками; но против этого он протестовал всеми силами своей души.
Он сидел все такой же нахмуренный и перестал качать ногами.
– Мамочка, да на что мне место? Учителем я ни за что не сделаюсь, – их все терпеть не могут. Чиновником? Чиновником тоже не хочу: каждый день все ходи да ходи в одно и то же место – ску-учно… Я непременно сделаюсь охотником… Ах, мама, разве я живу теперь?!
Сережа вскочил, поставил посреди комнаты два стула, с разбега перепрыгнул через них, зацепился и с грохотом полетел под стол.
Мать, отложив работу, сердито повернулась к нему.
– Да что это ты в самом деле содом поднял? Садись сейчас заниматься. Вчера не готовил ничего, сегодня книжки в руки не брал. Двоек нахватать хочешь?
– Сяду, сейчас сяду, – говорит, выбираясь из-под стола, Сережа, красный, делая просительное лицо и потирая локоть и колено. – Мне необходимо быть ловким и сильным… Мамочка, если ты мне не позволишь сделаться охотником, так я путешествовать отправлюсь… Мама, ну что за жизнь: в класс да из класса, в класс да из класса… Ты посмотри, например, в Америке краснокожие… Ах, мама, какие они хитрые, ловкие. Вот они заметят, что белые лагерем стали, и поползут к ним с тамагауками в траве, так совершенно незаметно, трава даже не шевелится.
Сережа быстро лег на живот и пополз по полу, волоча за собой ноги и пролезая между ножками стульев, стараясь их не зацепить.
– Сережа, ты завтра принесешь-таки двойку. Сию минуту садись заниматься!
Сережа ущипнул себя за ухо, подхватил одну ногу рукой, а на другой поскакал в другую комнату заниматься,
– Сережа, ты чего же чай не пьешь?
– Я, мама, не хочу.
– Что за глупости!
Сережа сосредоточенно складывает книги в ранец. Утреннее солнце глядит в окно, блестит на самоваре, ярко дробится в стаканах янтарного чая. На столе белая, еще горячая булка и масло.
Сережа старается так стоять, чтобы не видеть булки и масла и этого колеблющегося золотистого чая. Книги сегодня что-то особенно долго и туго лезут в ранец,
– Пей же, тебе говорят, опоздаешь.
– Я, мама, не буду пить.
– Это почему?
– Я… я, мама… видишь ли… ну… обедня еще не окончилась… а до обедни не буду пить.
– Что еще за глупости! Будешь сидеть пять часов в гимназии не евши.
– Мамочка, не сердись, не сердись…
Сережа подходит к матери, ласково берет ее руку и целует.
– Христианские мученики еще не так терпели… Я, мама, постоянно грешу… богу не молюсь… я, мама…
– Сережа, всему время и место. Богу надо молиться, надо всей душой молиться, и чай надо пить. Ты думаешь, богу приятно, что огорчаешь мать… Ты учись, старайся, слушайся учителей, не огорчай мать – это лучшая жертва богу. Бог разве требует от нас, чтобы мы себя морили?.. Ведь он – отец людям, это наш отец. Разве отцу нужно, чтобы дети голодали, не ели для него?.. Ему одного только нужно, чтобы они слушались его и слушались тех, кого должны слушаться.
Сережа продолжает запихивать книги. Слова матери, как и слова учителей, влезают в одно ухо и вылезают в другое. Каждый раз, как в его голову приходят мысли, его собственные мысли, он упорно охраняет их не только от учителей, но даже и от матери. Он невольно чувствует, что они оценивают эти мысли совсем не с той стороны, с какой они ему так дороги и близки, и поэтому все их убеждения его совершенно не трогают.
– Мама, я чай не буду пить, – говорит Сережа тихим, покорным и упрямым голосом.
– Что за несносный мальчишка! – И мать с раздражением дергает Сережу за руку и насильно сажает за стол. – Что за фокусы!.. Расхвораться захотел, а потом возись с ним!
Она придвинула к нему стакан с чаем и положила возле булку, намазанную маслом. Сережа сидит, сгорбившись, со складкой между поднятыми бровями, и смотрит на стакан.
По-прежнему ярко светит утреннее солнце, ослепительно белеет в его лучах чистая скатерть, и искрится и колеблется золотисто-янтарный чай. Никогда он не казался таким вкусным, как сегодня. Сережа глотает слюну и, когда мать отворачивается, незаметно выливает из стакана в полоскательницу.
– Ну вот, давно бы так, – говорит мать, беря стакан, – без всяких фокусов… Налить еще?
– Нет, больше не хочу. – И Сережа, покрасневший, старается не глядеть ей в глаза.
– А булку что ж не ешь?
Сережа берет булку, незаметно выбрасывает за окно, где ее подхватывает собачонка, надевает ранец на сутулую спину и уходит.
Дорогой он старается вернуть себе то значительное, особенное чувство, которое наполняло его утром, и не находит его. На душе неприятный осадок и глухое раздражение.
Этот день был очень несчастлив для Сережи: он подрался со своим соседом Дроновым, за что пол-урока должен был стоять; повалил на перемене огромную классную доску, наделав страшного грохота и переполоха, и, когда его вызвали на третьем уроке, долго не мог начать отвечать урок, так как рот был забит булкой; он, давясь и вытягивая шею, глотал, не прожевывая; учитель, сердитый и раздраженный, стоял перед ним. За это его водили к директору.
– Мне скучно.
Сережа лежал на животе, положив щеку на «Таинственный остров» Жюля Верна. Другая щека у него была красная, с отпечатком пальцев руки, на которую он опирался. Мать, рассматривавшая выкройки только что полученного журнала, проговорила рассеянно: