Солнце подымалось все выше, стояло прямо над лесом и ослепительно отражалось в озере.
Холщовые сумки мальчиков стали мокрыми, наполовину заполненными живым и ворочающимся, и оттуда беспрерывно несся шепот, точно шло таинственное совещание. В лесу стрекотали сороки, и все начинала и не доканчивала мелодию иволга.
Мальчики все реже вытаскивали раков, – очевидно, распугали. Наконец вихрастый поднялся, взял свою мокрую, до половины заполненную сумку и тяжело встряхнул.
– Будя!
Остальные двое тоже встряхнули свои сумки. У них было значительно меньше.
– Теперь дров валяйте…
Мальчуганы живо набрали сухих ветвей, развели костер, вырезали «вилки», воткнули в землю и навесили котелок с водой. Вода вскипела. Всыпали пшена и стали бросать в котелок живых раков. Раки, попадая в кипяток, судорожно шлепали хвостами себя по брюшку и, крутясь, пропадали в клокочущей пене, Сережа стоял над котелком с гримасой боли и сострадания.
– Сенька, сымай, готово! – проговорил тоненьким голоском маленький.
– А соль сыпал?
– Сыпал.
Вихрастый Сенька расставил ноги, нагнулся над котелком, быстро снял с огня и поставил поодаль, на травку. В успокоившейся, переставшей кипеть, слегка подернутой жиром воде виднелись мертвые красные раки, наполовину прикрытые разварившимся пшеном. Мальчики достали краюху черного хлеба и уселись кругом.
– Садись с нами исть, – проговорил вихрастый, обращаясь к Сереже.
«Есть – пишется ять», – подумал Сережа и сделал было движение сказать: «Нет, благодарю вас…» – как он говорил в гостях, когда его приглашали, но, взглянув на дымящийся котелок, вспомнил, что сегодня не пил молока, и его охватило такое острое ощущение голода, точно клещами сжало желудок, и во рту быстро стала выделяться слюна. Он молча, с виноватой улыбкой поместился рядом с мальчиками и, по их примеру, стал палочкой доставать раков.
– Бери хлеба!
У мальчиков была одна обгрызанная деревянная ложка, которой они ели по очереди и которую, облизав, передавали Сереже. Сережа черпал ею солоноватую, подернутую рачьим жиром воду и разваренное пшено и, как ни мучительно хотелось еще ему похлебать, передавал ложку следующему, а сам опять жадно принимался за раков. И раки, и разварившееся пшено, и солоноватая водица – все было изумительно вкусно.
– Вы откуда? – спрашивал Сережа, прожевывая рачью головку с куском черного хлеба.
– Я при матери… Матрена, может знаешь, прачка, поденно ходит, – говорил Сенька и, надув щеки, продолжал студить горячее пшено в ложке.
Сережа не знал, но, с усилием проглотив кусок, проговорил:
– А-а!
– Захворала, в огне вся лежит… Поди, говорит, Сенька, принеси раков – может, поем, легше станет.
Погасающий костер слабо дымился, рыба пускала по озеру круги, и слышно было, как работали четверо челюстей.
– А вот он убег, – засмеялся Сенька, мотнув головой на третьего мальчика, – Митька-то.
Митька молча и серьезно ел. Сквозь изорванные штаны и рубаху сквозило почти черное от загара тело. Угловатое, скуластое лицо было спокойно, сосредоточенно, и особенное выражение решительности придавал ему глубокий зарубцевавшийся шрам над правой бровью.
– Откуда же вы убежали? – вежливо спросил Сережа Митьку.
– От сапожника.
– Вы у него на квартире?
– В обучении, – пояснил Сенька.
– А хозяин здорово Митьку колотит, – проговорил, оживляясь и расширив детские, с синевой, глаза, маленький.
– Отчего же вы убежали? – конфузясь и нерешительно спросил Сережа.
– Погулять хочется.
– Хозяин-то, вишь, его не пущает, – пояснил опять Сенька, – праздник ли, воскресенье ли – все одно должен работать али по дому прибирать, а Митька, как неделя кончится, так убегёть.
– А как вечером воротится, а хозяин его здорово отдует, аж кровь, – радостно и торопливо, еще больше расширив громадные глаза, проговорил маленький.
Сережа поглядел кругом: так же неподвижно было озеро, и в глубине его так же стояла густая зелень деревьев, синева неба, белизна облаков. И по-прежнему кругом было тихо, не шевелился лист, и по-прежнему по зеркальной поверхности вскакивали и расходились круги, в сумках шептались раки, но за этим спокойствием, за этим первым впечатлением тишины и уютности стояло теперь что-то новое, иное, незнакомое, таинственное и тягостное. «А я ведь из этого леса не выберусь сам», – подумал Сережа, и чувство беспомощности, слабости охватило его.
Сережа хлебнул три раза дошедшей до него по очереди ложкой и спросил, показывая на маленького мальчика:
– Это ваш брат?
– Не, – проговорил Сенька, – у него нет ни отца, ни матери… Он безродный.
– Я безродный, – повторил маленький, и его брови над расширенными глазами поднялись с удивлением.
Тут только Сережа заметил, что у него было худенькое тельце, тонкие руки и худое, измученное личико, которое, казалось, все уходило в огромные, широко открытые глаза, окаймленные синевой.
– Безродный, – проговорил задумчиво Сережа. – А где же вы живете?
Брови у мальчика высоко и удивленно поднялись, маленький ротик раскрылся, но он так и остался с выражением удивления – и ничего не сказал.
Сенька засмеялся.
– Нигде… Придет к нам, мать покормит, а как она на работу пойдет, а я иду в город в мусоре уголь выбирать, он по улицам шляется… А то когда Митька у хозяина картошки да хлеба наворует, принесет ему.
– А как Митька наворует мне хлеба, – торопливо и задыхаясь, чтобы его не перебили, проговорил мальчуган с засветившимися глазками, – хозяйка его бо-ольно скалкой по голове… – И радостная детская улыбка озарила его личико…
Сережа внезапно почувствовал, что кто-то изнутри больно и остро защекотал горло. Он поморгал, с подергивавшимся лицом, стараясь удержать что-то едкое, неудержимо просившееся на ресницы, поднялся, удерживая трепетание губ, и проговорил:
– Уж, должно быть, два часа… Благодарю, наелся.
– А тебя бьют? – спросил маленький, глядя на Сережу удивленными большими глазами и с таким видом, как будто задавал праздный вопрос.
– Нет, меня никогда никто не бьет, – ответил Сережа, испытывая гордое чувство,
– Побожись.
Сережа с удивлением посмотрел на него,
– Честное слово, не бьют,
– Ребята, купаться!
Мальчики торопливо разделись, и Сережа с ними, и через минуту с шумом расступилась вода, полетели вверх брызги. Опрокинутые зеленые деревья, голубое небо, белые облака задрожали, запрыгали и пропали, рыбы перестали пускать круги, а по разбуженному озеру пошли широкие, отлогие, стекловидные морщины. Крики, смех, всплески. Ребятишки ныряли, брызгались, прыгали, выскакивали на берег и с размаху кидались в воду.
– Постойте, я вам покажу, – кричал Сережа, садясь на корточки в воде у берега с пустым котелком в руках.
– Чего такое?
Мальчики столпились кругом, резко отличаясь от него бронзовыми загорелыми телами.
– Я вам из воды огонь покажу…
– Брешешь, ишь чего выдумал… Чего морочишь-то…
– Нет, господа… серьезно… Постойте… подождите минутку… я сейчас…
Руки у Сережи дрожали, сердце билось, – что, если осрамится, ничего не выйдет. Сдерживая сердцебиение, он погрузил котелок и опрокинул в воде так, чтобы внутри в нем не осталось воздуха, и стал палочкой шевелить ил, из которого торопливо выскакивали пузыри и собирались под опрокинутым в воде котелком. Мальчики смеялись, брызгали водой, шалили. Сережа чувствовал, что под котелком набралось достаточно газу.
– Господа, дайте мне одну спичку, одну только спичку…
– Но, там, спички портить… И то четыре осталось.
– Я вам отдам… Одну только спичку… Я вам целую коробку за это отдам…