Что стояли около Елена Ивановна и Дашка, — он не видел; но они смотрели, как он двигал руками, и шепотом сказала Дашка:
— Обираться начал.
— А? — спросила Елена Ивановна.
— Барин… обираться начал, — испуганно повторила Дашка, перекрестилась, и темные глаза ее заволокли слезы.
Зажгли лампадку, зажгли восковую свечу у изголовья.
А Антон Антоныч уже ловил вожжи. Мчалась без пути и дороги горячая пара стоялых вороных жеребцов в дышле… Да осадить, осадить же их, натянуть вожжи так, чтобы рты им, зверям, порвать удилами!.. Все собирал концы вожжей Антон Антоныч, концы новых вожжей, плюшевых, желтых, с синими помпонами… Скользили концы, выпадали из рук, не мог собрать.
Сёзя приехал к ночи, сказал, что Леша и Кука не поспели на поезд, приедут следующим, завтра в обед. Ловко сидел короткий мундирчик на Сёзе, но снял он его, приехав, надел старую студенческую тужурку и, так одетый, вошел к отцу.
Не узнал уже его и в тужурке Антон Антоныч. Открытыми серыми глазами смотрели они друг на друга, и Сёзя видел сквозь расстегнутую рубаху подымавшуюся с шумом костистую темную грудь, видел беспокойные руки, и острые маслаки скул, и ненужно отросшие лохматые, мягкие седые усы, но Антон Антоныч не видел Сёзи.
Видел мух, вожжи, и потом, как с высокой горы, сыпались мелкие камешки, желтые и синие, как водяные струйки в водопаде… Да это ж гравий, да набрать его сколько там есть подвод свободных… это — в бетон… это — все дорожки около дома усыпать, чтобы не было грязи осенью… Сыпались камешки, как град, и, ударяясь о выступы, вспыхивали голубыми искорками, и все протягивал вперед руки Антон Антоныч, набирал полные горсти и бросал вниз, а куда падали вниз они, как глубоко — не было видно.
И потом опять жаркий полдень и пестрые тропинки в лесу, и потом опять кружились желтые мухи с голубыми взлетами, и мохнатились синие помпоны на желтых вожжах.
И когда стало так тихо в комнате, точно сошлась, наконец, со всего Анненгофа и со всех лесов кругом многоверстная, густопахнущая смолою тишина, — глубокой ночью в третьем часу девятого декабря умер Антон Антоныч. Приехавшие в этот день Леша и Кука увидали его желтым, твердым и неподвижным.
Хоронили его в том самом парке, где была уже могила застрелившегося барона, только ближе к дому и среди елей, еще более высоких и спокойных.
Пришел Тифенталь; приехал Подчекаев.
Подчекаев прикладывал руку к сердцу и, обращаясь к Елене Ивановне, говорил:
— Поверьте, Елена Ивановна, — поверьте, что я всегда, от глубины души своей…
Елена Ивановна слушала и вытирала глаза новым маленьким батистовым платочком, обшитым широкими кружевами.
Тифенталь говорил, обращаясь к Леше:
— Доктора наши-то… это — профанский-то народ, ну-у… Если бы профес-сор…
Скучно перебивал его Леша:
— Никакой профессор!.. Болезнь была неизлечимая. О чем и говорить.
— О чем говорить, — повторял Кука.
Вился и неслышно падал снег. На серых шинелях Сёзи и Подчекаева он был едва заметен, на черные шинели Леши и Куки опускался пушистыми звездочками, и мирно и серьезно, как добросовестный работник, скреплял белыми прожилками свежие темные комья земли на могиле Антона Антоныча.
День был такой тихий, что падали снежинки — точно не падали, точно стояли плотно между землей и небом, белые внизу, темные вверху, не падали, а просто повисали лениво; и ели и сосны устойчиво молчали каждой иглой, опушенной синим инеем.
1909–1910 гг.
(обратно)Испуг*
Маленький Сережа подбежал к отцу и проговорил задыхаясь:
— Папа-папа!.. Там, на дорожке… лягушка!.. Папа-папа!.. Там, на дорожке лягушка… раздаву-утая!.. Суха-ая!
— Ага… ну хорошо, — сказал папа; не посмотрел на него — читал газету.
— Папа-папа! — Сережа потянул его за рукав. — Там, на дорожке… ну, смотри!.. Папа же!.. Там, на дорожке… раздави-итая, сухая!.. Папа…
— Ну хорошо. Поди побегай! Поди к маме, — сказал папа, ощупью нашел его стриженую головку, добавил: — Вот напек головку на солнце!.. Поди в холодок к маме… Поди.
Растопырив голые ручонки, как крылья, побежал Сережа к маме, стиравшей тут же в саду его белье.
— Мама-мама, — ухватил он ее за фартук, — мама же, ну, смотри!.. Мама, там, на дорожке… раздавитая лягушка… так! — он запрокинул голову и раскорячил ноги. — Су-ха-ая!