Антон Антоныч погрозил кому-то кулаком и подбросил вызывающе голову.
Никого из сыновей не было в этот день дома: старший — путеец — был где-то далеко на практике, на прокладке новой линии; младший уехал с Веденяпиным на охоту. Только и была с Антоном Антонычем та, с которой он прожил двадцать пять лет.
Вот что она сказала:
— Хорошо… Тростянку мы продадим, если ты сделал такую глупость, что мы должны ее продать, — хорошо, мы ее продадим, только половину денег ты запишешь на мое имя, а другая половина — твоя, и покупай, что хочешь, и делай, как знаешь, кончено!.. И не спорь! Я с детьми не останусь по твоей милости нищей, не думай… И не спорь! Не спорь!
Она ударила ладонью по столу, встала и пошла к своей кровати; голос у нее был низкий, и по особому оттенку этого голоса и по тому, как сразу и легко, десятью словами она отрубила себя от него, Антон Антоныч понял, что нечего спорить.
Он сидел ошеломленный, уплывающий куда-то, легкий, с открытым от изумления ртом и почему-то ясно чувствовал, как тут же рядом где-то, около него, от зеленых распластанных лапчатых веток пахнет могильно-мирной сосновой смолою.
IVТростянское имение давно уже приторговывал купец Голев. В городе у Голева были мучные лабазы — неуклюжие, мрачные, пыльные. Голев был широк непомерно: много пил чаю, вытирая при этом огромное потное лицо суровым полотенцем, и когда дул на блюдечко — было слышно на улице. Помещики целого уезда часто брали у него деньги под урожай, и вот как он беседовал с каждым.
— Ну, как там у вас пшеница-то… Хороша? — с усилием спрашивал он.
— Да пока ничего, пока хорошо наливается… Что дальше будет… — отвечал помещик.
— Ну и хорошо, и слава богу… А ярина как?
— Да тоже, так сказать, тянется вдогонку.
— Ага, тянется?.. Ну и слава богу… А ржица как?
— Рожь важная, обо ржи худого не скажешь… Если б удобрение еще, так куда!.. А то — по стерне посеяно.
— Ишь ты — важная? Ну и слава богу!..
Если перед этим был дождь, то Голев вспоминал это и говорил:
— Дожжик вот прошел… У вас-то был ли?
— Был, а как же? Третьего дня был… Да, дожди идут…
— Это, тово… для огурцов хорошо…
— Для огурцов-то хорошо, а для ржи плохо, — подхватывал помещик.
— Для ржей плохо, — соглашался Голев, зевал глубоким зевком и закрещивал пропасть рта несгибающейся от жира рукой.
Брал деньги помещик и уходил из лабаза, обметая мучные мешки полами разлетайки, а Голев садился за прерванный чай, шумно дул на блюдечко и вытирался полотенцем.
Он и купил Тростянское имение — семьсот десятин полей — за двести тысяч, половину наличными, остальное — в рассрочку. Он давал прежде десятью тысячами больше, но теперь, когда узнал, что продать Тростянку неминуемо нужно, чтобы уплатить за Анненгоф, — десять тысяч скостил.
Живой и мертвый инвентарь он осмотрел мельком. Едва поспевая за легким хозяином, насопел и навздыхал на всю усадьбу. Пощупал крестцы у двух рабочих лошадей, погладил пухлой рукой крыло новенькой веялки, а на поля и не ездил: урожай Антон Антоныч оставил за собою.
И вот, когда ходил с ним по усадьбе Антон Антоныч и говорил о караковом жеребце Забое:
— Как му-ха! Четыре версты до станции, — да я на нем в десять минут там буду — клянуся честью — в десять минут!.. Про-изво-дитель! Полукровка, как сказать… Го-ря-чий, шельма!
И говорил о сакковском шестилемешнике:
— Новейшей системы, добрейший!.. Легкий в ходу, как… как барышня! Как така барышня, субтильна, задрипана, шо… шо… шо в одной кофточке по морозу, как сказать, оджаривает, аж щеки трясутся… Две пары волов, и-и как бричку везут, как бричку!
И о постройках говорил:
— То уж все удобно сделано, любезнейший… То уж из свого кирпича, та свого кирпичного зо-во-да!.. В фундамент железняк клал такой, шо аж… аж… ну, да уж мышь не проточит, то уж будьте уверены, шо зубы себе зломает, как сказать, раньше времени… Амбары!.. Овин!.. Людская!.. Все сам строил, для себя, не для продажи — не-ет! Будьте покойны, будьте покойны, добрейший!..
Голев был покоен. Он только кивал курбатой большой головой и время от времени вставлял:
— Ась?.. Ну да… Ага… Так-так-так-с!..
От этих спокойных полуслов отплывал и вливался в Антона Антоныч холодок едва заметный, едва ощутимый, но какой-то неожиданно новый. В старом Голеве, которого давно по его городскому лабазу знал Антон Антоныч, оказалось, прятался еще кто-то: неясно проступит мушиной точкой, мелькнет — и нет, и неизвестно, кто это и зачем.