Он отвечал. Она отвечала опять. Они стали переписываться. Если б его письма попали в руки ее мужа, они были бы лучшим оправданием ей. – Он умолял ее о свидании. Она говорила, что это безрассудно. Он покорился и хотел только хоть издали видеть ее: он стал снова бывать в обществе, где мог встретить ее. – Она просила его не делать и этого: они вовсе не должны видеть друг друга, даже и в обществе, пока его экзальтация пройдет. – Он покорился и этому. Она хвалила его послушание, благоразумие, утешала тем, что со временем они снова будут друзьями… Ее письма бывали иногда залиты слезами; но ее нежность всегда была тиха.
Он повиновался ее кроткой воле. Но силы его рассудка изнемогали. По временам безумные проекты овладевали его мыслями. То ему воображалось, что он мог бы послать вызов Савелову, и придумывал предлоги для ссоры. То ему мечталось, будто он говорит Савелову: – «Вы не можете любить никого; ваше великое сердце холодно ко всему, кроме великого, кроме желания заслужить славу, дав счастье народу. Я люблю ее. Жду от вас решимости, достойной вас. Скажите ей, что вы позволяете ей быть счастливою». – Он смеялся над этими фантазиями, но смеялся с ужасом: он чувствовал, что начинает терять власть над своими мыслями.
Никакие развлечения не были возможны для него. Он старался искать рассеяния в физической усталости. Он бродил из улицы в улицу, пока ноги подламывались. Тогда он мог спать.
Он услышал, что послезавтра будет большой бал во дворце.
«Она будет там, – стало думаться ему. – Она не заметила бы меня в толпе».
На другое утро ему думалось: «Я буду там говорить с нею. И муж ее будет там. Я подойду к нему. Я выпрошу у нее позволение бывать у них. Ее муж скажет: „Что ж это, вы совсем забываете нас? – Завтра мы будем ждать вас“».
Он шел по Невскому. Далеко впереди, из Караванной, показалась ее карета, проехала сотню шагов и остановилась у модного магазина. Она вышла из кареты. Она не видела его: он был очень далеко.
Он опомнился только уже от того, что рука его взялась за холодную бронзовую ручку двери магазина. – «Идти или нет? – подумалось ему. – Идти. Всё равно я увиделся бы с нею так или иначе».
Она испугалась, увидев его. – «Одну минуту разговора, и я опять буду послушен вашей воле», – сказал он. – «Безумец! – Я думала, что вы уважаете меня». – «Вы боитесь? – сказал он с улыбкою. – Вы боитесь меня? Вы знаете, что вы не должны бояться меня». – Он улыбался, а на глазах у него были слезы. – «Я верю вам, Нивельзин, – сказала она. – Вы не только влюблены в меня, вы друг мне». – «Madame угодно будет пожаловать в комнату за магазином, чтобы примерять платье?» – скромно и ничего не понимая, сказала магазинщица.
Свидание длилось не одну минуту. Но мать, сестра могли бы быть свидетельницами его. Савелова сохраняла власть над собою. Нивельзин был покорен ее тихому напоминанию: «Милый Поль, я верила тебе, – будь же другом, достойным моего доверия».
Он умолял ее согласиться на второе свидание. Она была уверена и в себе и в нем. Она приехала на второе свидание без опасений. И на этот раз она не обманулась ни в себе, ни в Нивельзине.
Свиданья продолжались. Конечно, они не могли долго сохранить того совершенно идеального характера, какой имели вначале. Она привыкла больше и больше надеяться на себя и на повиновение Нивельзина. Она забывала осторожность. Она видела Нивельзина бледным, и тревожилась за него, и позволяла ему все более жгучие ласки.
«Я не виню тебя, милый Поль, – говорила она, когда, очнувшись от забвения, увидела себя его любовницею. – Я не хотела делать тебя моим любовником. Но ты счастлив, Поль; и я счастлива, что ты не будешь думать, что я мало люблю тебя. И не напрасно ли я мучила тебя, безрассудная? – Не теперь я погубила себя, если мой муж узнает, что мы виделись: я погубила себя первым же свиданьем».
Прошло уже три дня после того, как Волгин передал Нивельзину решение Савеловой. Погода была ясная. Волгина хотела воспользоваться ею, чтобы ехать искать дачу. Она послала взять карету. – Наташа, очень молоденькая девушка, титуловавшая себя горничною Лидии Васильевны, отправленная с этим поручением, вернулась и с гордостью объявила, что наняла карету полтинником дешевле, нежели думала Лидия Васильевна, и карета самая прекрасная, и лошади самые прекрасные.
Но Волгиной еще надобно было кончить дело, которым начала она заниматься, послав за каретою.
Она стояла в зале, у двух сдвинутых вместе и раскрытых ломберных столов. На столах лежали куски шелковой материи. В руках у Волгиной были ножницы. Она кроила платье. – Блондинка, одетая как барышня, но не барышня по своим слишком бойким манерам, следила, едва помня себя от восторга, за движениями ножниц.
– Если бы вы опоздали еще пять минут, вы уже не застали бы меня, – стала говорить Волгина, когда выкроила лиф и рукава и осталось только отрезать куски для юбки – работа, не требующая внимания: – Слышите, карета уже взята. Я не была бы виновата: я говорила Миронову, что буду ждать вас в двенадцатом часу.
– Все выбирала материю, Лидия Васильевна, – отвечала блондинка: – Денег-то немного, а хочется, чтобы материя была получше.
– Сумеете ли вы перекроить сама другие платья по этому?
– Не знаю, Лидия Васильевна; может быть, сумею.
– Это значит, не сумеете. Но по крайней мере не поленитесь перешить. Судя по тому, в котором вы шли вчера, и по этому, которое теперь на вас, все надобно перешить. И это сидит на вас мешком как-то.
– Не поленюсь, Лидия Васильевна; покорно вас благодарю. – Блондинка с быстротою молнии нагнулась и чмокнула руку Волгиной.
– Что вы, с ума сошли, Даша? А если я прибью вас за такие глупости?
– Как же, Лидия Васильевна, когда вы так милостивы ко мне, больше обещания вашего Петру Ильичу? – Хотите перекроить все. А у меня их целых семь.
– Хочу? – И целых семь? – Хочу все перекроить! – Однако вы догадлива, Даша. Не хочу ли я сделать вам еще какую-нибудь милость?
– Как же, Лидия Васильевна? – Вы прикажете, чтобы я, как сошью это, и потом, какое перешью, приходила бы показывать вам, хорошо ли сидит.
– Извольте, Даша, с удовольствием буду смотреть; и поправлять, если понадобится. Но я уверена, что с первого раза будет хорошо. На такую правильную талию легко кроить. Вы прекрасно сложена, Даша.
Блондинка с примерною застенчивостью потупила глаза и, очевидно, желала бы даже покраснеть. Этого желания не удалось ей исполнить; но глаза потупились как нельзя лучше.
– Будьте же и по поступкам такою же прекрасною девушкою, Даша. Будьте рассудительною, не прихотницею, не мотовкою. Я говорила Миронову, чтобы вы принесли мне перекроить платье, в котором шли с ним, – а вы купили материи на новое. Помните, Даша, что у Миронова не так много денег; и если б даже мог он получать больше, у него теперь не такое время, чтобы ему следовало набирать много уроков. Помните, что с каникул он будет последний год в университете; ему надобно как можно больше заниматься для окончательного экзамена. Это может иметь влияние на всю его жизнь. Не забывайте этого, хорошенькая моя Дашенька.
– Не думайте так обо мне, Лидия Васильевна, – отвечала блондинка. – Кроме вот этого браслетика, – она приподняла больше на вид руку в браслете, стоившем рублей двадцать, – я ничего не получила от Петра Ильичами то в первое время. – Буду ли я требовать от него? – Напротив, Лидия Васильевна: сама была бы готова помочь ему, если б он нуждался.
– Вот как! – От кого ж это новое платье, Даша?
– Ах, боже мой! – А я думала, он сказывал вам! – проговорила блондинка, совершенно растерявшись, и сильно покраснела.
– Тем лучше, Даша, – сказала Волгина, засмеявшись. – Но когда так, вам не следовало ходить под ручку с Мироновым: сохрани бог, увидят; – вам беда; и будете разорять Миронова.
– Ну, пусть увидит, толстый дурак: не такое сокровище, чтобы заплакала, если бросит, – отвечала блондинка, сначала рассудивши потупить глаза, потом, нашедши, что это лишнее. – Я уж и сама думаю, не бросить ли его. Скряга-то какой, если бы вы знали, Лидия Васильевна! Да что же, вы можете судить, как я живу, когда я должна сама себе шить платья. А сколько деньжищев-то у него! – Ей-богу, брошу, Лидия Васильевна! Согласитесь сами: надобно же подумать и о будущем. Не век буду молода. А что я могу нажить, живучи с ним? – Так вот, только доброе мое сердце. Но, ей-богу, самой перед собою совестно, что всякий умный человек назовет меня дурою. Одно можно сказать в похвалу ему: не пьянствует. Потому не имеешь неприятностей. Господи! – и что это за слабость у мужчин: нет им веселья без вина! – Но не все же. – Но, ей-богу: лучше уж пойду замуж, соглашусь, если не даст бог человека получше. Ей-богу, пойду, и с волею прощусь, на зло ему, толстому черту, скряге.