— Сегодня очень хорошо! — неожиданно заметила она.
— Да, сегодня прекрасный вечер.
— И вечер прекрасный, и так, вообще, хорошо! Вы, Лаврик, куда едете летом?
— Не знаю. Куда поедет Орест Германович. Он, кажется, собирается к Ираиде Львовне.
— А хорошо бы поехать в Италию, не в большие города, а там есть такие маленькие, заброшенные. Никто вас не увидит, жить долго-долго, около старинной церкви или какой-нибудь развалины римской, знать всех жителей, ведь это так… не знакомство… По вечерам загоняют стада, пылится дорога с низкими каменными заборами, а по холмам оливки и каштаны. Или ехать на корабле и, просыпаясь и ложась спать, видеть море, одно и то же и всегда разное. Вы, Лаврик, ни в кого не влюблены?
— Что это?
— Я говорю: вы, Лаврик, ни в кого не влюблены?
— Нет, почему?
— Я просто так спросила… Я, знаете, никогда вас не разглядывала… Вы такой хорошенький, что было бы жаль, если б вы влюбились. Покуда естественнее, чтоб влюблялись в вас.
— Я не совсем понимаю, что вы говорите, Елена Александровна.
— Не понимаете, так тем лучше. Я так разболталась и говорю глупости, вроде Полины. Кстати о ней вспомнила, она же меня ждет! — последние слова Елена Александровна произнесла совсем уж другим голосом, будто стряхивая с себя меланхолическую лень, но еще не поднимаясь с кресла.
— Я с утра была очень бодра и весела, а теперь как-то ослабела.
— Это я на вас навел скуку. Я совсем не умею разговаривать с дамами.
— Нет, милый Лаврик, без вас мне было бы еще хуже. Я вот с вами поговорила и несколько освободилась от поэтической размазни, которая во мне сидела, а не поговори, так бы с собой и таскала. А теперь простите, я пойду переодеваться. Вы меня подождите, выйдем вместе.
И она вышла из комнаты. Лаврик встал к окну, откуда был виден круглый поворот Екатерининского канала, в воде которого золотел крест церкви, которая, казалось бы, никак не могла в нем отражаться. Разговоры о путешествии его расстроили, хотя он сам себе представлял дальние странствия не совсем такими, какими их мечтала Лелечка: шумнее, веселее, шаловливее.
Елена Александровна вернулась минуты через две и, положив уже гантированную ручку на плечо Лаврику, проговорила:
— Вот я и готова… Вы на меня не сердитесь и не обращайте большого внимания на то, что я вам сегодня говорила. Поверьте, я к вам отношусь как нельзя лучше, и притом я очень большой друг Оресту Германовичу.
— При чем же тут Орест Германович? — проговорил Лаврик неожиданным басом.
— При том. Вы не фыркайте, а лучше проводите меня до Полины. Она живет здесь в двух шагах, и я хочу пройти пешком.
Лелечка взяла своего кавалера под руку, и они прошли молча, будто влюбленные, несколько кварталов, отделявших дом, где жили Царевские, от Подьяческой улицы.
— Может быть, мне можно зайти к Полине Аркадьевне? Она меня звала… — проговорил Лаврик, целуя на прощанье Лелечкину руку.
— Лучше зайдите в другой раз. Сегодня у нее кроме меня никого не будет, у нас маленькие секреты, а потом вы не предупредили Ореста Германовича и он, наверное, беспокоится.
Елена Александровна, казалось, позабыла, что она идет как-никак на свидание. Никаких решений, даже предначертаний, слов и поступков у нее не было, и единственная мысль, которая вертелась в голове, была пустяшная и не подходящая ко времени, а именно, сравнивая в уме только что виденное лицо Лаврика и то, которое она должна была увидеть, — лицо Лаврентьева, — Лелечка подумала, почему Лаврентьева представить влюбленным легко и понятно, а Лаврика можно было только самой любить, смотреть на него, целовать, беречь и холить. Для него можно было многое сделать, а от того, офицера, хотелось требовать подвигов и жертв. Конечно, никаких подвигов и жертв она требовать не будет, они просто втроем посидят в полумраке на мягком диване, послушают, о чем будет мечтать Полина, сами помечтают тихо и целомудренно… Может, он поцелует ей руку, не больше… никаких эстетических неистовств не будет.
Хлопнули двери, и Елену Александровну чуть не сшиб с ног человек, кубарем скатившийся с лестницы. Вслед за ним из той же двери были выброшены пальто, котелок и палка. Елена Александровна со страхом посмотрела на визитную карточку, думая, не ошиблась ли она дверями, хотя была у Полины Аркадьевны не первый раз. За дверью продолжали шуметь и кричать мужские голоса, и когда Елена Александровна вошла в переднюю, там находилось человек шесть мужчин, которые, не обращая внимания на вновь пришедшую, продолжали ссориться и ругаться. Служанка принесла под мышкой полдюжины пива, из соседней комнаты раздавались крики: «Вы не имеете права! вы оскорбляете хозяйку дома! Полина! поди сюда! Ах, еще пиво! Ура!» Как среди бури едва доносился Полинин голос, хотя она почти кричала.
— Тише, тише! Я сейчас буду танцевать… Надеюсь, вы не будете обращать внимания, что я почти голая…
Взволнованный и красный, быстро вышел в переднюю Лаврентьев и, увидя Елену Александровну, прижавшуюся к дверям, бросился к ней со словами:
— Ради Бога! Куда я попал? И зачем вы здесь?
Глава 7
За большим столом, заваленным бумагами и словарями, не покрывая мелким почерком белой бумаги, а поднеся перо ко рту, сидел мистер Сток. Очевидно, не было в его правилах мечтать, или, если хотите, отдыхать за работой, потому что, мельком взглянув в окно, за которым виднелся Смольный собор, он тотчас перевел глаза на маленькие часики, стоявшие перед ним, и снова принялся писать. Так он писал, не вставая, покуда слуга не позвал обедать; и за едою он просматривал какие-то бесконечные столбцы английских газет и, вероятно, снова бы принялся писать, встав из-за стола, если бы к нему не пришел неожиданный гость. Этот гость был знакомый нам уже стрелок Лаврентьев. Очевидно, с ним что-нибудь случилось, или его тревожило что-нибудь, потому что, во-первых, об этом свидетельствовал неровный румянец, покрывавший его гладко выбритые щеки, а во-вторых, будучи очень дружен с мистером Стоком, офицер заходил к нему только тогда, когда ему была нужна помощь, совет или утешение. Англичанин не сердился на некоторый корыстный оттенок этих визитов, видя в этом известную деликатность, которая не позволяет без важных причин отрывать от дела занятого человека, и зная, что продолжительные промежутки между свиданиями нисколько не влияют на дружбу, в противоположность отношениям любовным. Потому, отложив газеты, он прямо спросил:
— Ну, что же случилось, Лаврентьев?
— Ничего особенного. Пришел вас проведать. Я очень по вас соскучился.
— Конечно, это так; это само собой разумеется, но надеюсь, мы не будем говорить о том, что нам известно и без разговоров. Притом я достаточно вас хорошо знаю, чтобы предполагать, что вы пришли ко мне без причины, из одного дружеского расположения. Я вас нисколько не упрекаю за это, наоборот, очень ценю в вас эту черту; времени так мало, а мы не бездельники и не влюбленные, чтобы проводить время в пустой болтовне. Вот кофе и коньяк, — пейте и рассказывайте, в чем дело!
— Если вы заняты и не влюблены, мистер Сток, то я не могу того же сказать про себя. Я решительно ничего не делаю, даже самому противно.
— И притом влюблены?
— Да, мистер Сток.
— Очевидно, это не проходящий флирт, иначе бы вы не обратились ко мне.
Лаврентьев еще сильнее покраснел и заговорил быстро, будто действительно времени было очень мало и они разговаривали на вокзале, ожидая поезда, который должен сию минуту прийти и разлучить их на долгое время.
— Это страшно трудно… страшно сложно… Какой там флирт! Я прямо сам себя не помню. Притом она — не свободна, она замужем. Ее муж не негодяй, а очень достойный человек, они счастливы… и она совсем другая, чем я, другого общества, других взглядов, характера, может быть, лучше меня, даже наверное лучше, но другая… Притом вы знаете, это будет таким ударом для матушки, я всегда был, как говорится, паинькой, я не кутила, не волокита, вы сами знаете, и, вероятно, так и продолжалось бы, я жил бы тихо и просто с матерью, покуда бы не женился на хорошей девушке из нашего круга, а теперь вы не можете себе представить, где я бываю, что я делаю, что я говорю! Я сам себе кажусь лишенным рассудка. Подумайте, все, все ломать, это ужасно!