— Это не секрет, а просто — препровождение времени. Нет, и это тоже не для меня. Я, конечно, говорю не про Лелечку, а искренних теософов… Видите ли, во мне нет ничего таинственного и никакой склонности к мистике, хотя бы даже такой детски-ученой, как у теософов. У меня нет никаких исканий. Конечно, не мне судить, но мне кажется-я человек не злой и очень верующий, но совсем обыкновенный… Это мое органическое свойство, если хотите, недостаток. Теперь эти оба свойства как-то усилились во мне, укрепились, но нисколько не изменили своего характера. Орест Германович посмотрел на Ираиду Львовну, будто он видел ее в первый раз. И действительно, ее потемневшее лицо было спокойно и печально, ее глаза были способны выражать доброту, но, казалось, никогда не загорятся тем странным белым огнем, радостным и светлым, который он имел случай наблюдать за последнее время, равно как им были недоступны и те быстрые, мелкие искры желания, которые иногда роднили Елену Александровну с Полиной.
— Да, я делаю добро, которое могу, я верую и стараюсь не раскисать, вот все, что я могу сделать.
— Да, конечно, — ответил Орест Германович, которому делалось все более и более скучно. Он отчасти был рад, хотя бы как развлечению, Полине Аркадьевне, которая показалась на набережной, колотя извозчика зонтиком по спине.
Она не видела знаков, которые ей давали с палубы, и в волнении ринулась во внутренность парохода. Орест Германович хотел было пойти ей навстречу, но она уже подымалась к ним, сопровождаемая Лавриком, Фортовым и Лаврентьевым. Она желала все осмотреть, все знать и волновалась так, будто ехала сама.
Улучив минуту, когда Лаврик находился около нее, она шепнула:
— Елена Александровна вам очень кланяется и желает счастливого пути; она собиралась было сама приехать, но подумала, что будет слишком много посторонних.
— Какие же тут посторонние? все свои. Очень жаль, что Елена Александровна не приехала, если ей очень этого хотелось.
Полина пристально на него посмотрела и сказала:
— Вы, Лаврик, бесчувственный.
— Отчего же? Я, наоборот, теперь гораздо лучше чувствую, чем прежде.
— Ну, не будем ссориться перед отъездом. Если вы счастливы, тем лучше, только не закисайте.
— Нет, уж теперь я не закисну, будьте покойны.
— Какой вы самоуверенный.
— Я уверен не столько в себе, сколько в том, что я узнал.
— А что же вы узнали?
— Очень важную вещь. Секрет быть счастливым.
Уже провожатым нужно было уходить с парохода; прощались радостно и несколько наспех, как будто отъезжавшие ехали на увеселительную прогулку. Но как ни спешно было прощание, Лаврик все-таки поспел сказать Фортову:
— Вы, Виктор Андреевич, не забудьте о вашем обещании! Тот посмотрел было на Лаврика, но потом, вспомнив, ответил быстро: «Нет, нет».
— А у вас уже секреты? ух, уж этот Лаврик! — воскликнула Полина игриво и взяла Фортова под руку.
— А вы, Полина Аркадьевна, все такая же!
— Я? все такая же. А зачем мне меняться? я иногда своими знакомыми недовольна, а к себе более снисходительна.
— Не забудьте, как только приедете, прислать мне телеграмму! — кричал Лаврентьев уже с берега. Пароход медленно отвалил, повернул и еще раз прошел мимо пристани в отдалении.
— Вот теперь мы и в самом деле сделались плавающими и путешествующими.
— Да, но только такими, которые отлично знают цель своего плавания.
— Что ты хочешь сказать этим, Лаврик? как же не знать? конечно, мы едем в Лондон.
— Я ничего другого не хотел сказать, — ответил Лаврик, улыбаясь и смотря прямо в глаза Пекарскому. Помолчав некоторое время, тот спросил:
— Это покуда ты не хочешь ничего другого сказать?
— Покуда. Да по правде сказать, я теперь не только не хочу, но и не могу сказать ничего больше.
— Но те, которые могут знать, узнают все в свое время?
— Да, в свое время мы узнаем все, что нам нужно.
Тихий страж
Е.А. Нагродской
Часть первая
Глава первая
Матильда Петровна не выходила вторую неделю. Это, конечно, не могло не отразиться на ее душевном состоянии, которое и вообще было шатко и неуравновешенно, а последнее время и совсем расстроилось от разных забот и неудач, наполовину считаемых ею несчастьями, отчасти бывших и действительными неприятностями. А теперь еще эта болезнь в шестьдесят лет и скучное одиночество!
Матильда Петровна жила не одна: с ней жил ее сын Родион Павлович и полуприемыш Павлуша. Первого она почти не видала, второго хотела бы видеть как можно реже, потому что его не любила по многим причинам. Она вздыхала о своем житье, когда еще был жив муж ее, Павел Виссарионович Миусов, который, конечно, причинял ей гораздо больше огорчений, нежели непослушный сын и нелюбимый приемыш. И как это ни странно, при каждом необдуманном и взбалмошном поступке Родиона Матильда Петровна, скорбя, думала: «Совсем как отец! Такой же неистовый!» И невольно вспоминались те дни, когда ротмистр, а потом полковник Миусов играл в карты, заводил любовниц, делал ей сцены, проживал именье и всячески комкал и коверкал ее тихую и стремящуюся к благоустройству душу; она вспоминала это время с радостью, находя, вероятно, в порядке вещей все терпеть, все отдавать, ища награды в сознании своей любви и редких ласках, грубых и неистовых.
Матильда Петровна пробовала было перенести это чувство и на взрослого сына, но это ей не так удавалось, или потому, что она устала к шестидесяти годам, или потому, что ее жертвам, чувствам и доброте нужно было чувственно-сентиментальное основание, которого теперь она была лишена. Даже ее нелюбовь, почти ненависть к семнадцатилетнему Павлу объяснялась, может быть, тем, что у мальчика был тот же тупой и короткий нос, большие глаза навыкате и черно-рыжие волосы, что и у покойного полковника.
Она, казалось, не слушала, что читал ей вслух Павел, а взглядывала то на часовую стрелку, придвигавшуюся к трем, то на накрытый стол. Наконец она позвонила и велела подавать завтрак.
— Мы не будем ждать Родиона Павловича?
— Чего же его ждать? Наверное, опять где-нибудь закрутился. Я даже не знаю, ночевал ли он дома; может быть, так до сих пор и сидит у Ольги Семеновны.
— Нет, он ночевал дома и рано утром уехал. Я уверен, что с ним ничего дурного не случилось.
— Да я нисколько и не думаю, что с ним случилось дурное, он сам может дурное наделать…
— И он ничего дурного не сделает: он — хороший благородный человек.
Матильда Петровна недовольно взглянула на мальчика и проговорила:
— О том, какой он человек, поверь, я гораздо лучше тебя знаю. И лучше бы тебе в эти дела не путаться, а учить свои уроки.
— Отчего, Матильда Петровна, вам не нравится, что я люблю Родиона Павловича? Ведь это нисколько его любви к вам не уменьшает.
— Я бы, наоборот, удивлялась, если бы ты не был к нему привязан. Подумай, что он для тебя сделал! Тебе бы следом за ним ходить да руки его целовать!
— Вот это вы, верно сказали: руки его целовать. И он стоит этого, стоит! Я потому еще его люблю, что его никто не понимает, какой он есть человек.
— Ну, вот уж это — вздор! Конечно, я Родиона люблю (какая же была бы я мать иначе?), даже согласна, что он не такой плохой человек, но чтобы находить его непонятой натурой, это уж извини меня! Понятнее понятного.
Как раз в эту минуту раздался звонок, уже самый звук которого показывал, что за ручку дернула крепкая, нетерпеливая рука.
Родион Павлович никогда не был военным, но так держался и носил платье, будто он не привык к штатскому. Он был высок и отдаленно похож на мать. Было что-то немецкое в слишком светлых глазах и выдающемся подбородке. Несколько обрюзгшее лицо и лиловые пятна под глазами подтверждали, казалось, догадки Матильды Петровны.