— Извините, мама, я, кажется, опоздал, — сказал он, наклоняясь к руке Матильды Петровны.
— Тебе оставлено горячим.
Больше она ничего не сказала, только когда Родион Павлович, окончив завтрак, заметил, что погода делается теплее и, вероятно, скоро будет оттепель, Матильда Петровна ответила, будто превозмогая себя:
— Неужели ты опять оттуда?
— Откуда это оттуда? — спросил, слегка нахмурясь, сын.
— Ну… от этой женщины…
— Если вы имеете в виду Ольгу Семеновну, то она вовсе не «эта женщина», а человек, которого я очень люблю и уважаю, и не считаю нужным скрывать это. А потом, если бы я даже пришел и не от нее, а от кого угодно, то, я думаю, я не маленький и могу иметь какие угодно отношения, даже связи. Это — постоянная женская черта в материнском чувстве; вы как будто меня ревнуете и ведете себя, как самая несносная любовница!
— Ах, Родион, ты стал невероятно груб!
— Если я вас обидел, извините, но не забывайте, что я совсем взрослый, мне скоро двадцать шесть лет, и не зовите возмужалость грубостью.
Матильда Петровна незаметно вздохнула и закашлялась. Очевидно, Миусову показалось, что мать кашляет нарочно, чтобы показать, что вот она — старая, больная, а он ей грубит и неглижирует ею. Он снова начал, будто желая вызвать возражения:
— Я очень люблю Ольгу Семеновну и, даже если бы пробыл несколько дней там, не видел бы ничего предосудительного в этом. Она одинокая и несправедливо обиженная женщина. Кроме того, я знаю, что у нас в доме отличная прислуга, и Павел всегда при вас. И телефон моей службы и телефон Ольги Семеновны вам известен, вы всегда можете меня вызвать, если бы случилось что-нибудь экстренное.
— Ты можешь успокоиться! Никто тебя вызывать не будет, а что при мне Павел, — ведь это смешно. Про эту особу я не буду ничего говорить; когда ты увлечен, ты ничего не видишь. Конечно, ты можешь сослаться на пример отца, но не забывай, что во всех своих увлечениях Павел Виссарионович оставался человеком благородным.
— Что вы хотите этим сказать? и поверьте, я уважаю память отца не меньше вас, которая только и делала, что мучила его своею глупою ревностью и видом жертвы!
— Не надо, Родион Павлович, не надо!.. — воскликнул Павел, хватая за рукав Миусова, но Матильда Петровна уже встала из-за стола, вся бледная, вероятно находя, что объяснение дошло уже до достаточной напряженности.
— Твой отец никогда не был грубияном и не мог поступать подло! — проговорила Матильда Петровна, выходя в двери.
— Кто же, по-вашему, поступает подло? — проговорил Родион уже в пространство. Он оставался сидеть над тарелкой с куриными костями и размазанным соусом, как будто желая показать, что он нисколько не взволнован, что ему все нипочем, и, действительно, лицо его не было раздражено, а носило выражение какого-то сонного недовольства. Павел, не сходя с места, сказал тихо:
— Я там был, Родион Павлович; Ольга Семеновна ждет вас к семи часам.
— Больше она ничего не передавала?
— Нет. Она хотела что-то сказать, но потом передумала; решила, что скажет вам лично. Я думаю, что она хотела просить у вас денег.
— Можешь оставить свои догадки при себе.
— Только, Родион Павлович…
Миусов молча поднял глаза на мальчика.
— …не надо так гневаться. Это и вам неприятно, и огорчает Матильду Петровну. Разве нельзя любить без гнева?
— Очень много ты понимаешь!
— Вы напрасно думаете: я очень многое могу понять. А если… если у вас сейчас случайно нет денег, которые нужны Ольге Семеновне, я их могу достать.
— Ты, кажется, совсем с ума сошел! какие деньги? и где ты их достанешь?
— Я их достану, — упрямо повторил Павел.
Миусов некоторое время молчал, потом, молча же, тяжело поднялся, будто собираясь уходить.
Павел быстро обошел вокруг стола и, подойдя к Родиону, сказал тихо:
— Вы на меня не сердитесь, Родион Павлович, и не забудьте…
— Что?
— …что к семи часам вас ждут на Караванной…
И не поспел Родион Павлович что-нибудь ответить, как тот быстро поцеловал его руку.
— Отстань, Павел, и без тебя тошно!
— Неужели со мною еще тошнее?!
Глава вторая
Зимний свет как нельзя лучше подходил к белым грудам скроенного и сшитого белья, среди которого, как среди сугробов снега, сидели три девушки в светлых платьях и штук пять учениц в белых передниках. Перед окнами был дровяной двор с занесенными поленницами, и мокрый снег крупно и липко падал, предвещая близкую оттепель. Сама хозяйка, до смешного белокурая, пересчитывала готовую партию рубашек в небольшой узкой комнате, где на стенах были приколоты булавками раскрашенные картинки, вырезанные из «Солнца России», и семейные фотографии. Один портрет в круглой раме на ножках помещался на комоде, покрытом вязаной салфеткою. На нем был изображен военный в форме времен Александра III с тупым и прямым носом и темными глазами навыкате.
Вошедшая девушка была несколько темнее своей матери, но, высокая и дородная, она казалась скорее сестрой, чем дочерью Анны Ивановны Денежкиной, чья бельевая мастерская снабжала не слишком модным, но аккуратным и крепким товаром невзыскательных щеголих Измайловского полка.
Девушка пришла и молча села около матери.
— Ты что, Валентина? — Ничего, обедать скоро будем.
— Устинья опять тебя чем-нибудь расстроила?
— Я не понимаю, мама, что вы имеете против Усти.
— Да то, что она слишком много тебе рассказывает, чего знать не нужно. Слава Богу, ей скоро тридцать лет, а тебе всего шестнадцать.
Анна Ивановна прекратила на секунду свое занятие и не то сокрушенно, не то умиленно проговорила:
— Уж не знаю, Валентина, в кого ты и вышла такая большая. Ведь что с тобою будет через три года: страшно подумать! просто хоть в цирке показывай.
Девушка с улыбкой оглядела себя и сказала:
— Ну что же делать, мама? я ведь не нарочно. А потом, бывает и так, что в шестнадцать лет вытянутся, а потом перестают расти. Лет через десять я буду в самую пропорцию.
Заглянувшая в двери девочка сказала, что обед подан. Обедали все вместе в полутемной комнате, причем подавала какая-нибудь из учениц по очереди. У Анны Ивановны была и кухарка, так как, несмотря на незатейливое хозяйство, она считала, что ей самой нужно присматривать за всем и что, занимайся она кухней, это было бы в ущерб мастерской. Неизвестно, почему Анна Ивановна жаловалась на болтливость Устиньи, потому что во время обеда та сидела, будто воды в рот набрала. Это была очень маленькая женщина с длинным, слегка перекошенным лицом и такими красными щеками, что они казались нарумяненными. Большие, темные глаза смотрели сонно и презрительно.
Очевидно, хозяйка не была строгой, потому что младшие и старшие девушки так же смеялись и щебетали вздор, как и без нее. За громким смехом не было слышно звонка, и только когда случайно настала тишина и кто-то хотел было сказать: «Тихий ангел пролетел», — опять задребезжал звонок, и вместе с тем послышались быстрые удары рукою в дверь.
— Батюшки! никак кто-то целый час звонит, а мы и не слышим!
— Трещите, как сороки, — вот ничего и не слышите. Павел обедать отказался и имел вид расстроенный и недовольный.
— Что у вас там, что-нибудь не благополучно? — сказала Анна Ивановна, уводя сына в узкую каморку.
— Нет, ничего: все по-старому.
— Ну, да ведь и старое нужно было хвалить погодить. А я вот сейчас вижу по твоему лицу, что у вас что-то случилось. Удивляюсь только, что ты все так близко к сердцу принимаешь. Ведь как-никак, они тебе люди чужие.
— Родион Павлович мне не чужой.
— Ну, не ближе же родной матери? Будто не обратив внимания на слова Анны Ивановны, Павел продолжал:
— И потом, близок тот, кого любишь. Может посторонний человек сделаться роднее родного.
— За что тебе их любить? Я не спорю и очень благодарна Родиону Павловичу и за себя и за тебя: он помог мне устроить эту мастерскую, поднял на ноги, воспитал тебя, и я знаю, что он человек не такой богатый, ему это было не легко сделать; но любит ли он тебя? нисколько. Так зачем же тебе его любить? Будь к нему почтителен, молись за него… зачем же сердце отдавать?.. Украли они, купили твое сердце!.. и зачем, спрашивается, раз оно им не нужно?