Ольга Семеновна помолчала, потом как-то ни к чему спросила:
— Почему вы меня хотели видеть у себя именно сегодня?
— Я всегда вас хочу видеть, а сегодняшний именно день, насколько я помню, выбрали вы, за что я вас сердечно благодарю.
— Так что тайн никаких нет?
— Нет, все мои дела и чувства вам известны.
— Ну, относительно чувств-то не очень ручайтесь; иногда человек сам не знает, что у него в сердце сидит. Вот, например, кажется мне и кажется, что вы меня стали меньше любить.
— Как вам не стыдно, Ольга Семеновна, выдумывать всякий вздор!
— Может быть, и не вздор. Прежде вас ничто бы не удержало, чтобы пойти ко мне, исполнить мое желание.
— А теперь?
— Неизвестно. Скажем, бросили бы вы теперь больную Матильду Петровну и пошли бы ко мне, если бы я вас позвала?
— Нужно сказать, что тогда я поступил нехорошо, но я не знал, что мать при смерти. Но, к стыду своему, должен признаться, что, если бы теперь произошел такой случай, я, пожалуй, поступил бы так же.
— Милый мой! ну а если б это заболел Павел?
— Брат? — Да.
— Что ты сегодня все про Павла вспоминаешь?
— Нет, ты ответь, кого бы ты выбрал?
— Право, это какая-то игра в фанты: кого потопишь, кого на берег высадишь, кого с собой оставишь?
— Ну, и пускай игра в фанты, а ты все-таки ответь!
Родион Павлович не поспел ответить, потому что в ту же минуту из передней донесся резкий, продолжительный звонок.
— Кого еще черт принес!
— Может быть, Павел, — легок на помине.
— У него ключ есть. Звонок повторился.
— Пускай звонят — все равно я не отворю.
— Тогда подумают, что в квартире несчастье, и взломают двери. Лучше отвори, да спровадь поскорее.
Звонок между тем трещал без умолку, к нему даже присоединились тупые удары в дверь.
— А, черт! — выругался Родион Павлович и пошел в переднюю. Ольге Семеновне слышен был глухой говор и тяжелые шаги нескольких ног. Она поднялась, чтобы скрыться в спальную, как на пороге показался Миусов.
— Павла застрелили!
Верейская опустилась на ближайший стул, шепча: «Господи, Господи, Господи!» Потом быстро поднялась, задела рукавом за кран самовара, из которого, дымясь, полился кипяток, и пошла в залу.
Павел лежал уже на диване; никого, кроме Миусова, не было.
— Но как же это? за что? кто его привез? где они?
— Не знаю, ушли, я не знаю их!
— Родион, нужно же позвонить доктору, хоть Верейскому, я ничего не умею, не знаю… Боже мой, Боже мой, какие мы несчастные, Родион!
Она на ходу прижала, плача, голову Миусова к своей груди и вышла к телефону.
— Нужно послать за Валентиной кого-нибудь. Ольга Семеновна неумело разорвала зачем-то
рубашку Павла, вымыла кровь, разорвала наволочку для перевязки. Все это она делала молча, молчал и Родион Павлович, сидя в темном углу, спиной к окнам.
— Ольга! — вдруг позвал он.
— Что, Родион Павлович? ведь вот какое горе!
— Ольга, посмотри в окно, что видно?
— Что вы говорите, Родион Павлович?
— Посмотрите в окно, что там видно? — повторил Миусов, не оборачиваясь и тыкая ладонью по направлению к окну.
Ольга Семеновна отдернула занавеску.
— Ничего не видно. Дома, церкви, сани едут.
— А снег?..
— Какой снег?
— Обыкновенный, белый снег… он… лежит на земле?
— Лежит, ведь теперь только начало марта. Тает, но лежит.
Родион вдруг поднялся, причем показался очень высоким, и громко сказал:
— Это я должен был лежать застреленным на талом снегу, а не он. За меня… понимаете… о Боже… Он вместо меня убит!
И Миусов громко заплакал, вдруг сев на ковер.
Доктор нашел положение больного опасным, но не безнадежным. Он давал наставления и распоряжения Ольге Семеновне, будто она никогда не была его женой. Может быть, он потому обращался к ней, что к Родиону Павловичу, по-видимому, было бесполезно адресоваться. Он как опустился, плача, на ковер, так в этом положении и оставался.
Только выйдя в переднюю проводить мужа, Верейская молвила, улыбнувшись: — Вот при каких обстоятельствах довелось нам встретиться, Ларион Дмитриевич.
Доктор внимательно на нее посмотрел и ответил как-то загадочно:
— Может быть, это не последняя наша с вами встреча, и я думаю, что мы свидимся при еще более странной обстановке.
Едва ли Ольга Семеновна могла что-нибудь понять в словах мужа, но на всякий случай она улыбнулась еще раз и, крепко пожав ему руку, сказала:
— Спасибо, Ларион Дмитриевич. А он, значит, останется в живых?
— Вероятно. Я почти ручаюсь.
— Останется! Останется! Слава Богу! — раздался за их спинами чей-то восторженный голос, и, обернувшись, они увидели двух просто одетых женщин, проникших, очевидно, через кухню, куда уже вернулась служанка. Одна была высокая, полная блондинка, другая маленькая, с перекошенным слегка лицом. Высокая быстро подошла к доктору и, схватя его за рукав пальто, твердила:
— Он будет жить? Родион Павлович будет жить?
— Мы с вами встречались, по-моему, — произнес Верейский, освобождая пальто.
— Да и я с вами знакома, — добавила Ольга Семеновна, вглядываясь в круглое лицо посетительницы, которая не переставала повторять:
— Так Родион Павлович останется в живых?
— Родион Павлович жив и невредим, и с ним ничего не случилось. Другой человек ранен, — ответил наконец доктор.
— Слава Богу, слава Богу! — говорила Валентина, плача и смеясь.
— Безумная, да ведь твой брат едва не был убит! — сказала Верейская громко, чтобы заставить опомниться девушку, но та, не переставая плакать и смеяться, повторяла:
— Слава Богу! да, да… мой брат Павлуша! Слава Богу! Ольга Семеновна пожала плечами и пошла в залу.
Глава одиннадцатая
Родион Павлович между тем пересел в кресло, но все время молчал, не отрывая глаз от дивана, на котором лежал Павел. Он будто не замечал, как хлопотали вокруг лежащего, как приезжал доктор, как пришли Валентина с Устиньей. Валентина, кинув взгляд на брата, бросилась к Миусову, но, не доходя шагов двух, остановилась, сложив руки на груди, и зашептала, словно молитву:
— Жив, жив Родион Павлович. Слава тебе, Господи!
Устинья тихонько толкнула Верейскую и, указывая глазами на Валентину, проговорила вполголоса:
— Что любовь-то делает! ужасно!
— Любовь делает чудеса! — вдруг раздался чей-то голос с порога. Обе женщины обернулись, но не узнали вошедшей. Даже если б они и видели прежде Любу, они бы ее не признали в этой барышне, которая шла, шатаясь, осторожно, но шла своими ногами.
Приостановившись на пороге, она еще быстрее пошла, будто ее гнал ветер, прямо к дивану, где лежал Павел, опустилась на колени и прямо в ухо лежавшему сказала:
— Павлуша, я хожу. Ты скоро откроешь глаза и увидишь это. Ты будешь жить, ты будешь жить!
Все были так поражены этим явлением, что почти не заметили, как вслед за Любой показалась невысокая фигура Матвея Петровича Миусова с радостным и растерянным лицом, который, поклонившись с порога всей компании, подошел мимо Валентины прямо к бесчувственному Родиону Павловичу, пожал тому руку и начал говорить, не замечая, что едва ли кто-нибудь его слушал. Его сбивчивая словоохотливость уже показывала, в какой степени возбужденья он находился. Несмотря на то, что в комнате было довольно прохладно, Матвей Петрович поминутно отирал пот большим цветным платком, которым сейчас же затем неумело обмахивался, будто флагом. Люба молча целовала руку Павлу, все другие тоже безмолвствовали, так что речь гостя раздавалась так, будто в комнате, кроме него, никого не было.
— Дела-то какие! Подумайте, Родион Павлович! Сколько лет возил я Любочку по докторам, ничего не помогало. А тут: раз, два — и готово дело. Вы меня простите великодушно, что я так не скрываю своей радости, когда у вас в доме такое несчастье. Ведь Павлуша и нам не чужой. Но что поделаете: я — отец. Скажу вам больше, я до сих пор, до самой той минуты, когда Люба закричала, не понимал, что значит быть отцом. Не чувствовал… Жалел, скорбел, но не чувствовал, а теперь до слез почувствовал… Я сводил счета в кабинете, Люба в соседней комнате сидела; вдруг слышу, кричит, так, знаете, кричит, как при падучей кричат, не своим голосом, каким-то звериным, но будто это-то и есть самый наш настоящий голос, только мы его никогда не подаем. Вхожу… вижу, стоит она дыбком у креслица, шатается, плед — у ног, и говорит: «Скорей, скорей, папа, идем! Павлуше худо!» Как я в первую минуту не сообразил, что чудо произошло, то я только шибко испугался, как бы она не свалилась. А она старается плед от ног отбросить, на меня не смотрит, руки распростерла и все повторяет: «Скорей, скорей, папа, а то мы опоздаем, и большое несчастье может произойти». Я плед убрал и не удержался, ножки ее бедные поцеловал. А ей все не терпится; раз шагнула, два — и пошла, пошла. Только тогда я уразумел, бросился в угол к иконам, повалился на колени, воплю: «Слава тебе, Господи», а она дошла до середины зала и остановилась, боится дальше идти. Сама кричит все время: «Папа, да где же ты? Господи, нужно торопиться: посылай скорей за извозчиком!» Так я был расстроен и восторжен, что, кажется, попроси в ту минуту кто угодно у меня хоть пятьсот рублей, дал бы без всякой расписки! До чего человек может восхититься! Хорошо, что никого не случилось, а то бы после волосы на себе рвал. Да знаете ли что? я бы, пожалуй, и после не раскаивался в том, что сделал бы в ту минуту…