Чуприкова. Господи, да откуда вы все это знаете? Смешно, Рем Степанович.
Кондаков. Я это учуял. Как пес.
Чуприкова. Но ведь ваши опыты, если их можно так назвать, не дали никаких результатов.
Кондаков. Да. Этот вид психодрамы не дал. Я поищу что-нибудь новое.
Чуприкова. Давайте мы с вами эти поиски отложим до лучших времен. Займитесь поплотнее другими больными. Отдохните от Короткевича.
Кондаков. Что это значит?
Чуприкова. Это значит то, что я сказала.
Кондаков. В таком случае, мое пребывание в вашей больнице выглядит… проблематично.
Чуприкова. Не драматизируйте положения, Рем Степанович. Все у вас уж очень быстро: быстро приехал, быстро взялся, быстро не получилось, быстро отказался. Несерьезно.
Кондаков. Несерьезно отторгать врача от больного.
Чуприкова. Поймите меня правильно, я не собираюсь издавать приказ, но с моим мнением вы не имеете права не считаться.
Кондаков. Это уж точно. Разрешите мне день-два подумать над создавшимся положением.
Чуприкова. Думайте, пожалуйста. Я своего решения не изменю. Да, и хорошо бы решить вопрос насчет польской мебели. Если у вас не хватает денег, я с удовольствием вам одолжу.
Кондаков. Странное чувство у меня, Лидия Николаевна. Вместо того чтобы слушать вас со злостью, я слушаю вас с грустью. Как ни странно, в этом нашем разговоре жертва не я. Здесь две жертвы: Короткевич и вы.
Чуприкова. А вы и вправду самонадеянный молодой человек.
Кондаков. Как бы я хотел им быть!
Чуприкова. Кем?
Кондаков. Самонадеянным и молодым.
Чуприкова. Ну бросьте! Я недавно купила своему благоверному книжку: «Мужчина после сорока». Там сказано, что до сорока лет — это чистая молодость, беспечное время.
Кондаков. Если бы об этом я знал раньше, то построил бы свою жизнь иначе.
Чуприкова. Не поздно и сейчас. Учтите, Рем Степанович, я буду за вас бороться. Вы талантливый, деятельный человек. Это мне очень импонирует.
Кондаков. Позвольте ответить взаимностью. Я тоже буду бороться за себя, за свое дело.
Чуприкова. Только одно могу вам сказать: уход — это не борьба. (Ушла.)
Кондаков (к залу). Так закончился мой разговор с шефиней. Я побрел домой, чувствуя бессильную ярость. Вместо того чтобы решать вопросы, для которых я был обучен, имел силу и убежденность, я забрел в болото служебных отношений, чужих честолюбий. Единственным моим желанием было прийти домой, собрать вещи и — уехать. Куда? Я и сам не знал. Мой железобетонный, вибропанельный, сверхтиповой двенадцатиэтажный дом плыл по строительной распутице, как крейсер, освещая путь множеством огней. По телевизору должны были сегодня передавать фигурное катание. Я ощутил пустоту надвигающегося вечера. Где моя жена? Где мои друзья? Почему вдруг я очутился здесь? Так иногда среди застолья оглянешься на соседей, и пронзит тебя, как током: «А я что здесь делаю? Почему я трачу время на бессмысленное занятие?» Я готов был уехать. Это было ясной, глубокой мыслью. Перед двумя людьми я чувствовал себя виноватым. Перед Короткевичем… К счастью, он никогда бы в жизни и не узнал о моем предательстве. Зато о нем знал бы я. Второй человек — Лариса, наивно поверившая в меня. Что касается ее влюбленности, то это меня не смущало. Типичный случай актерской влюбленности в партнера. Профессиональный восторг, который на скудной почве тихой областной больницы приобрел такой своеобразный оттенок. И вместе с тем я понимал, что моя собственная психика имеет досадные ограничения: я мог плодотворно работать лишь в обстановке сотрудничества, но не противоборства. Даже сражаясь с Марковским, я ощущал за спиной молчаливую поддержку и того же Стасика Придорогина, и других ребят. Сегодня я был один. Но едва я вошел в квартиру, как одиночество кончилось.
Вошла Лариса.
Лариса. Вы хоть писать мне будете?
Кондаков. Я еще не уехал.
Лариса. Но уезжаете?
Кондаков. Почти.
Лариса села и заплакала.
Ну что вы, Лариса…
Лариса. Обидно… что хороший специалист уезжает…
Кондаков. Вы рыдаете по общественной причине?
Лариса. Вот именно! А вы что думали? Что я в вас влюблена? Да у меня таких, как вы, — навалом! И с окладами, и с квартирами, и с машинами! Господи, что я мелю… Рем Степанович, дорогой, не уезжайте!