Кондаков. Успокойтесь, пожалуйста. Кто вам сказал, что я хочу уехать?
Лариса. Мне шефиня только что позвонила.
Кондаков. Я и говорю, что вы плачете по поручению общественности.
Лариса. Нет, Рем Степанович. Я плачу от своего имени. Если бы вы только знали, как это жутко — каждую минуту, каждую секунду думать о человеке, который не думает о тебе.
Кондаков. Я это знаю. Лариса, я вам многое должен объяснить.
Лариса. Ничего не нужно. Только не уезжайте. Вы отвергли мою любовь…
Кондаков. Лариса…
Лариса. …отвергли мою любовь очень интеллигентно, очень мягко, не воспользовавшись…
Кондаков. Лариса!
Лариса. И тем не менее я прошу вас — не уезжайте, хоть ваш отъезд, конечно, принес бы мне избавление… Но вы не имеете права уезжать!
Кондаков. Почему?
Лариса. Неужели вы сами этого не понимаете? Однажды вы уже уехали. Из Ленинграда. Нельзя вечно уезжать от проблем. В вашем возрасте пора бы уже их решать.
Кондаков. Это… вам тоже внушила шефиня?
Лариса. Это внушаю вам я!
Звонит телефон.
Я могу выйти.
Кондаков. Не надо. (Взял трубку.) Слушаю… Да, я доктор Кондаков. Какая машина? Это кто звонит?.. Здравствуйте, Сергей Сергеевич… Кто стрелял? Он убит? Да, конечно, я готов. Жду. (Положил трубку.) В Короткевича только что стреляли.
Лариса. Он убит?
Кондаков. Не знаю.
Снова — телефон.
Слушаю. Да, шестьдесят — семьдесят четыре. Какой город вызывает? Ленинград?.. Нет, Кондакова нет. Еще не пришел с работы. Это сосед говорит.
Лариса. Вы, может быть, мне что-нибудь объясните?
Кондаков. Если б я мог…
Ординаторская. Капитан Ситник.
Ситник (говорит по телефону). Да я все бегаю, товарищ полковник, туда-сюда. Там же операция идет… Оперирует доктор Кондаков… Нет, был всего один выстрел — через окно, со стороны улицы Крестьянской. Пуля застряла в мякоти плеча… Да, конечно, товарищ полковник. Пархоменко здесь и его группа. Слушаюсь.
Появились Косавец и Лариса.
Ну, что там?
Косавец. Заканчивают. Психбольница с выстрелами! Господи! Полный набор!
Ситник. Пойду взгляну. (Ушел.)
Косавец. Лара, ты в последнее время избегаешь меня. Я знаю, почему.
Лариса. Сейчас не время для сцен.
Косавец. Никаких сцен, хорошая моя.
Лариса. Ты уже стоял на коленях, писал письма, все было. С меня довольно.
Косавец. Не могу поверить, что ты меня больше не любишь. Это просто не укладывается у меня в голове.
Лариса. Я давно сказала тебе об этом.
Косавец. Передумай, любимая. Ну что тебе в нем? Он — залетная птица. Приехал — уехал. А я при тебе всегда. И все время думаю о тебе. Вчера на проспект Молодости завезли польскую мебель. Я слетал туда, договорился. Хочу обставить твою квартиру по-европейски. Помнишь, нам ведь хорошо было с тобой, Лара, жизнь моя! Пластинки достал для тебя… эти… «Роллинг Стоунз». Ты любишь.
Лариса. Лева, мне трудно это повторять, но я тебя не люблю.
Косавец. Значит, ты любишь его?
Лариса. Кого я люблю — уж это мое дело.
Вошли Чуприкова, Кондаков, Ситник.
Ситник. Пуля стандартного немецкого «парабеллума»… Больной в сознании? Как вы считаете?
Кондаков. Интересно, как это можно узнать?
Ситник. Ах, да… Лидия Николаевна, освободите любой бокс с окнами во двор, переведите туда Короткевича. Мы будем его охранять.
Чуприкова. Какой ужас!
Ситник. Ужас… Наверное, все самое страшное в его судьбе произошло много лет назад. Тут я наткнулся на список, так сказать, оборудования, которое наши войска обнаружили в камере допросов гестапо. Вернее, в камере пыток. Есть у кого-нибудь закурить?
Чуприкова протянула сигареты.
Спасибо. Козлы для порки… электрические провода… клещи… Даже патефон.
Чуприкова. Господи, патефон-то зачем?
Ситник. Узники кричали… Фашисты либо заводили грузовик под окном, чтобы эти крики заглушить, либо ставили пластинки — на полную громкость. Сотни лет человечество содрогается, вспоминая муки Христа. Так вот его палачи — это дети по сравнению с фашистами.