Кое-кто вошел в круг. По вощеному полу задвигались утюги сапог. Но большинство солдат стали протискиваться к выходу. Снесареву лучше вообще на глаза не попадаться. Комбат одобрительно осмотрел елку и неспешно двинулся ко мне. Прямо ко мне. Я просто проклял этот угол казармы, где был зажат, как бильярдный шар. Отступать было поздно.
Я переступил с ноги на ногу и улыбнулся. Край моей гимнастерки был залит электролитом. Как нетрудно было догадаться, это могло пройти и не бесследно.
— Как идет служба, товарищ Рыбин?
— Отлично, товарищ подполковник!
Черт меня дернул прийти сюда! Я дежурю на станции и обязан сейчас спать в своей собственной койке. Потому что после завтрака мне на боевую связь… Или бы лучше сидел в радиоклассе. Там, даже если встать по стойке «смирно», все равно край стола закрывает это проклятое пятно на гимнастерке. Дело проверенное!
— К годовщине февральской у нас что-нибудь будет новенькое в самодеятельности?
— Постараемся, товарищ подполковник. Времени совершенно нет для репетиций. Предоставили б нам хотя бы недельку…
— Не к месту разговор. Поздравляю вас, товарищ Рыбин, с Новым годом. Надеюсь, что в новом году ваш экипаж покажет образцы работы на средствах радиосвязи и хорошую дисциплину. Кроме того, командир роты представил вас к званию младшего сержанта. Есть мнение, что этот вопрос будет решен положительно.
— Спасибо, товарищ подполковник!
Снесарев четко повернулся и подозвал старшину Кормушина.
— Два наряда вне очереди за пятно, — сказал он, кивнув в мою сторону.
Заметил все-таки, Палкин!
— Слушаюсь, товарищ подполковник!
Кормушин посмотрел на меня с улыбочкой. У него всегда один наряд: таскать воду в противопожарную бочку на чердак. Заниматься этим веселым делом нужно часов шесть. Колонка во дворе, от колонки несешь ведра метров двадцать точно по дорожке. Срезать угол, пройти напрямую нельзя: непорядок. На крыльцо взошел — ставь ведра, потому что две двери нужно по одной открывать. Если открыл сразу обе — телеграфисты ругаются, им там дует. Ну вот, волоки ведра через две роты в умывальник, там вторая остановка. По лестнице шатучей сначала лезешь так, свободный. Открыл люк, спускайся вниз за ведром, волоки его по лестнице на чердак, там идешь под балками пыльными, нагибаешься, как под обстрелом. Бочка от люка шагах в восьми. Лить неудобно, крыша мешает. Поговаривали, что Кормушин раньше делал такую шутку: тайно присоединял к этой бочке шланг и потихоньку сливал воду. Так что человек мог двое суток таскать туда ведра. Но — опять же по той же легенде — Кормушин был за это жестоко бит солдатами втемную и с тех пор якобы о шланге перестал и думать…
— Я пару нарядов схлопотал, — сказал я Вовику.
Он сидел в бушлате, на который поверх была накинута шинель с поднятым воротником. Перед ним стояла радиостанция и шипели, как две змеи, повешенные на входной штырь антенны головные телефоны.
Перед Вовиком, как всегда, лежал раскрытый том Драйзера. В этом радиоклассе со стенами, подернутыми пудрой инея, с унылыми электролампочками под потолком, с прибитыми к столам телеграфными ключами, с холодом вечной полярной ночи, тянущим из щелей крашеного пола, с трещинами на штукатурке печи Вовик — ни к селу ни к городу — казался каким-то Пименом, склонившим длинный холодный нос над рукописями.
— Я пару нарядов схлопотал, — повторил я.
Вовик поднял ко мне отрешенное лицо, потом, будто проснувшись, быстро посмотрел на часы, включил станцию на передачу и, дожидаясь, когда стрелка индикатора мощности подползет к нужному делению, вяло спросил:
— От старшинки?
— Нет, от комбата.
Индикатор показал полную мощность. Но Вовик, впрочем, как и всякий уважающий себя радист, вытащил из маленького кармана под названием пистончик небольшую неоновую лампочку и шамански поводил ею по воздуху около антенны. Лампочка яростно засветилась оранжевым сиянием. Вовик пододвинул к себе листок с позывными и стал выстукивать запрос: Д БРК ДЕ УФХ65 ЩСА? Связь Вовик проверял. Корреспондент ответил сразу, да так громко, что Вовик, брезгливо поморщась, снял головные телефоны и стал записывать связь в аппаратный журнал.
— Слыхал? — сказал он. — Как за забором сидит.
— Да, — сказал я, — хорошая проходимость.
Спать не хотелось. Настроение было гнусное. Впрочем, в класс зашел рядовой Олифиренко, что само по себе всегда было смешно.
— Ты поял, керя, — сказал он, — просонуневыносимроз, как, пала, ноги не знаю просо!
— Понял, понял, — сказал я.