– Да не смейтесь вы так, что вы всегда смеетесь?
– Это вы смеетесь, а вот послушайте, я вам расскажу. Подходит ко мне жином.
Садится у вуатюру. О ла-ла, думаю. Ну, везу, значит. Везу час целый, оглянулся: на счетчике двадцать семь франков. Остановился я, он ничего. Я, значит, его за манишку: плати, сукин сын. А он мне русским голосом отвечает: «Я, братишечка, вовсе застрелиться хочу, да все духу не хватает», – потому, мол, и счетчик такой.
Плачет, и револьвер при нем. Ну, я, значит, револьвер арестовал, а его в бистро.
Ну, значит, выпили, то-другое, о Бизерте поговорили. Он, оказывается, наш подводник с «Тюленя», то-другое. Опять за машину не заплатил.
– Так и пропадаем, как Тишка.
– Какой Тишка?
– Богомилов, здоровый такой, с бородою, лейб-казак. Его теперь бумаг лишили за то, что жулика одного пожалел. От полиции его повез, ну и въехал в ассенизацию.
– Жулика, конечно, каждому русскому жалко. Все мы жулики.
– Да успокойтесь, выпейте лучше. Да и барышни скучают.
– Я уже пил! Я уже всю горечь жизни выпил.
– Эх, пьяницы! – наставительно вздыхал совершенно захмелевший человек, подмигивая красным глазом.
– Совершенно как тот. Подушки облевал, коврик обделал, а я ему говорю: штаны-то, штаны, les pantalons застегни, а он мне: не застегну, всему миру покажу. Ну, здесь ему ажан как даст. Уж я сам за него вступился.
– Нет, вы подумайте!
– Нечего думать. Ты лучше нос вытри.
– Да ты что здесь за красавец выискался? Ты думаешь, я пьян?
– И есть пьян.
– Я! Я – пьян?! – кричал оскорбившийся, наступая, хотя всем, и ему, было ясно, что он именно пьян. Но еще слишком много добродушия было разлито вокруг. Все дружно бросились не допускать рукоприкладства, чему и сами взбеленившиеся были искренне рады.
– Давайте лучше споем что-нибудь.
– Ну, вы, Свешников, начинайте.
Свешников поет. Выставив адамово яблоко и, маленький, сделавшись вдруг серьезным, хриплым своим и приятным баритоном: