— Будьте добры, сыграйте еще что-нибудь, — обратился он к члену суда.
— Что же? — спросил тот, перебирая ноты.
— Что-нибудь Бетховена.
Член суда посмотрел на него внимательно.
— Сонату? — спросил он. Турбин в смущении качнул станом.
— Да, сонату…
— Какую же?
— Все равно… — пробормотал Турбин, чувствуя, что над ним смеются.
Но тут позвали к столу. Турбин настроил себя чинно и шел медленнее всех.
Хозяин особенно хвалил и предлагал селедку. Член суда, с видом знатока, попробовал ее и нашел «гениальной».
— Николай Нилыч! Водки? — сказал хозяин.
— Можно! — ответил Турбин.
— Хинной или простой?
— Хинной так хинной.
— Так будьте добры — распоряжайтесь сами.
— Не беспокойтесь, не беспокойтесь, пожалуйста!
Около стола теснились, оживленно переговаривались. С тарелкой в руках Турбин долго стоял в конце всех. Он не обедал и с особенным удовольствием выпил рюмку водки, погонялся вилкой за ускользающим грибком и ограничился на первое время пирогом. После первой же рюмки он почувствовал легкий хмель, очень захотел есть и долго, поглядывая искоса и стараясь не торопиться, ел одних омаров. Член суда уже дружески предлагал ему выпить с ним, и Турбин выпил еще рюмку простой водки. И водка и дружеский тон члена суда совсем размягчили его.
Первые минуты опьянения он чувствовал себя так же, как в самом начале вечера: как сквозь воду видел блеск огней и посуды, лица гостей, слышал говор и смех, чувствовал, что теряет способность управлять своими словами и движениями, хотя сознавал еще все ясно. Раскрасневшееся, потное лицо затягивало паутиной; в голове слегка шумело. Но все-таки он старался оглядываться смело и весело своими томными глазами. Ему было жарко. Когда же Линтварев (Турбину казалось, что и Линтварев запьянел) взял его под руку и повел к столу ужинать, он почувствовал себя очень большим и неловким.
— Не выпьем ли еще по одной? — сказал член суда.
— Блаженный Теодорит велит повторить, — отвечал Турбин со смехом.
— Repetito est mater studiorum.[1] He так ли? — промолвил с другого конца флотский офицер, явно подделываясь под семинарскую речь.
Турбин понял это и вызывающе поглядел на офицера. «Ну, и черт с тобой!» — подумал он и, усмехаясь, крикнул:
— Optime![2]
Член суда поспешил налить. Хозяйка как будто вскользь, но значительно поглядела на него. И это Турбин заметил, но никак не мог обидеться: так просто и тепло стало у него на душе.
— Да и последняя! — сказал он, выпивая и махая рукой, — Я и так мокрый, как мышь.
Удерживаясь от смеха, младшая княжна зажала рот платком.
Ужин, как показалось, прошел чрезвычайно быстро. Турбин запомнил только, что ел горячий ростбиф, что сои огнем охватили ему рот, что пил он мадеру, лафит и плохо соображал, о чем разговор.
Когда подали шампанское (был день рождения хозяйки), Турбин быстро встал и оглушительно крикнул «ура!». Но за оживлением на это не обратили особенного внимания. Все столпились в кучу, поздравляя хозяйку и самого Линтварева. Линтварев, с бокалом в одной руке, прижимал другую к сердцу и старался казаться и тронутым и шутливым.
— Ура! — крикнул еще раз Турбин, но уже потише и улыбнулся слабой, жалкой улыбкой.
— Не стоит! — шепнул доктор, сжимая ему локоть.
— Ну, не надо…
И, улыбаясь, Турбин медленно пошел в залу. Теперь он уже освоился с тем, что не может управлять собою.
XVIВ зале Прохор Матвеич разносил чай, снова предложенный хозяином. «Люблю, грешный человек! — говорил он. — Господа, кто желает китайского зелья?» Все приняли это предложение с шумными одобрениями, как на земских собраниях: «Просим, просим!..»
— Сергей Львович, сыграть просим! — крикнул хозяин.
— Благодарю, господа, я чувствую себя слишком утомленным, — отнекивался Сергей Львович, продолжая пародировать гласных. Но тут поднялся такой шум и крик, что откалываться стало невозможно.
— Просим! — крикнул Турбин уже после всех.
— Давненько я не брал в руки шишек, — говорил Сергей Львович, кряхтя и усаживаясь за рояль.
— Сергей Львович! Вебера! — крикнул член суда.
Сергей Львович поднял брови и подумал.
— Нет, — сказал он с улыбкой, — попробуем блеснуть техникой. Ну-ка…
— Тарантелла… — шепнул флотский офицер. — Николая Рубинштейна.
Член суда утвердительно кивнул головой.
Из медленных, в которых сказывалась хитрая, сдержанная удаль, звуки быстро превратились в шумные, быстрые и затрепетали в каком-то диком восторге. Возгласы одобрения поминутно заглушали их. Казалось, что, если бы танец не кончился, можно было бы задохнуться от напряжения… Турбин хохотал нервным смехом.